за полгода до того, как норму снизили, тихо скончался в больничной постели. Наутро, когда мы с бабушкой пришли, нас не пустили в палату.
Как же он ненавидел подобную смерть, всячески боялся ее, пытался вырваться, как вырывался ранее – из боя, из плена. Я с восторгом слушал его рассказы об этом. А много позже, получив разрешение на архивные изыскания, проследил путь, ища на нем отметины, понятные мне одному. Кажется, находил их – еще бы, отца столько раз перебрасывали с места на место, мне казалось, даже в пылу битвы он ищет тоже, что и я. Ведь как иначе, как еще они могли встречаться и жениться, под недовольные попреки родичей с обеих сторон? Что это было, если не любовь? И зачем – когда не она?
Пусть не получал писем, не ведал, где она, что с ней, – но даже в бою пытался найти ответ. Или мне так казалось в юности и кажется ныне, оттого лишь, что я сам жажду скорейшей встречи? А знает ли мама о его смерти? Как помнит его, как отнесется к тому, что расскажу ей я об отце?
Но это уже другие вопросы. А тогда, копаясь среди засекреченных папок, я выискивал нужные мне листы и наносил их на карту тонкими карандашными линиями. Вот здесь, рассказывала мне бабушка, старое разоренное поместье семьи моей мамы, вот тут, в этом городе, у них ювелирная мастерская, где хозяйничал еще мамин дед. На юге и сейчас аристократия вкладывает капиталы и познания, не гнушаясь статусом, а чаще всего статусом и продвигая, свои товары или услуги. Наверное, после войны, маме тоже могли помочь, не дали остаться одной. Одно имя…
Нет, не хотелось думать. Возле разрушенной усадьбы полк отца стоял три недели – может, он искал свою возлюбленную? Может, может хоть что-то узнал о ней? Ведь иначе, почему ни мне, несмышленышу, ни матери, ни сестре – ни полслова. Бабушка много рассказывала о своем сыне, много чего, но история его подвигов не складывалась с потерей той, которая уехала в Беловодье сразу перед началом войны. Табу, разрушить которое мне не удалось.
А я надеялся, упирался, спорил и спрашивал, спрашивал…. Сам прекрасно понимая, что ответа не получу, бабушка прошла такую школу революции, что могла выдержать любые испытания, но не выдать главной, верно, своей тайны. Чтоб я не забивал, чем попало голову, она быстро привлекла меня к своим убеждениям, ее стараниями я стал тем, кем стал. Военного из меня не получилось, болезнь не дала, да и бабушка, внутренне сопротивляясь при отце, не позволила дальше получать иное, нежели пропагандист и агитатор, образование. Отец протестовал, они часто спорили, я это хорошо помню, но когда он снова лег в больницу…. Как чувствовал.
Еще странное я заметил, после его второго ранения. Да серьезного, но не настолько, чтоб не иметь возможности избегнуть коммисования и вернуться в действующую армию, а хотя бы и в штаб. Возможность у него такая имелась. Но нет, после ранения под Беловодьем, он будто сник. Сдался. Вернулся в тыл, стал готовить будущих пластунов и диверсантов –