своём (?) языке) гладкое
осеннее
озеро: отражение выходит из него
на зов, как в провал ру́ки
свисают – не находит
меня у кромки: падает
наотмашь (оно
не может
обрести
землю,
спотыкается
о её цвет,
поворачивая его на пол
азимута
к чертежам будто тел) и о(т)казывается
почвой мыслью обо мне
выгибается локоном,
наматываясь на колесо – бархан накрывает
бархан – гладит —
рука – серебро: расплескавшаяся
по простыне лунная
сталь заставляет проговариваться
несколько дней подряд рёбра
ткани: изогнуты повтором
твоего последнего «быть»,
«здесь», «в 5 утра», когда речь ещё
не идёт о, а, при, где-то, пока – лежит
грудой вопросительных знаков без
привязи к звукам и словам – крик —
во весь рост – абсолютный
крик без горла кочующая точка —
неподвижна
на поверхности сферы: ты
отказываешься идти
по звёздам, строя
маршрут из силы
ветра и высоты волны, их
хоры – шума, что
касается
каждого пальца,
как прядильная нить
отсылает к туману (трещина,
раскалывая лёд, заставляет его
петь), не дающему
рассмотреть нарезанные ураганом тропы,
свёрнутые раковиной. Мы
должны встретиться
в несуществующих местах,
одновременно в нескольких
(в молчании; так много
нас – центров моего (?)
тела, рассеянных в близоруком
воздухе), с тобой,
расколотая между
лесом и солнцем, сахара, двигаясь
внутри дождя, не задевая его,
между капель – зной,
засуха, мы,
закрученные в спираль
винтовой лестницей,
по которой поднимается
вселенная
к своему now, вспыхиваем
песчаными вихрями
размером с шахматную ладью. Клин
уток
врезается в кварцевый свод, как
кувалда каменщика в слои
породы, где закладками
окаменелости – спящие формы
будущего: органы, эскизы
людей (камень живёт,
чтобы умирая (родить) стать
человеком), мякоть
be going to, создающую
строгий порядок в лёте
птиц, в планах собрать
себя в подобие неустойчивого
времени, как вера в то, что
помещая улиток в гроб
умершего, создаются двери,
куда войдёт душа – в скобы
смерти (рассказывали о птицах,
яйца которых сделаны из льда) – ладони
в угольной пыли, комкающие меня,
как ночь
простыней не трогает в твоё отсутствие,
чтобы