был евреем, как Люска, не был таким хилым, как его племянник Доссен. Он не ходил в «Боксинг-бар» и не развлекался, выдавая двоюродную сестру за любовницу.
Его и этих молодых людей разделяло не только то, что принадлежали они к разным поколениям.
Он был одиноким, вот кем он был. Только сейчас ему открылась истина! Даже подростком он был одинок из гордости. И думал, что можно остаться одиноким, живя вдвоем… А потом в один прекрасный день вдруг обнаружил, что дом его пуст…
Но почему ему было так неприятно чувствовать под пальцами жесткую щетину бороды?
Неужели надо признаться самому себе, что им овладело некое чувство, до ужаса напоминавшее обыкновенное унижение?
Может быть, оттого, что ему уже сорок восемь лет? Оттого, что он опустился, ходит грязный? Или пьет?
Он не хотел об этом думать. Уже дважды до него долетали удары колокола, извещавшие о часе обеда, а он даже не пошевелился.
В длинном коридоре прозвучали чьи-то шаги, кто-то повернул ручку двери. Потом спохватился и постучал.
– Кто там?
– Это я.
Ровный голос Николь. Лурса открыл дверь. Ясно, дочь уже знает, что Маню у него в кабинете. Карла, конечно, не преминула сообщить ей об этом.
Поэтому-то, черт возьми, она так спокойна, поэтому-то так аккуратно уложила свои белокурые волосы, собранные тяжелым узлом на затылке, поэтому так безмятежен ее взгляд и даже не порозовела ее матовая кожа!
– Я не хотела вас беспокоить…
Она подошла к юноше, протянула ему руку:
– Добрый день, Эмиль.
Выходило, что чуть ли не он, Лурса, здесь лишний.
– Добрый день, Николь! Я во всем признался твоему отцу…
– И хорошо сделал!
Они были на «ты»! Даже Карла, дувшаяся на весь божий свет, и та называла его месье Эмиль… Они, именно они, были близкими в этом доме. Это они образовали союз! Это они – семья!
И не его, отца, а Эмиля спросила Николь:
– Ну, что же вы решили?
Лурса повернулся к ним спиной, ибо не был уверен, что выражение лица не выдаст его, а он не желал давать им повод торжествовать над собой. Оставался единственный способ с честью выйти из положения – налить себе стакан вина и выпить. Почему его жест вызывает в них брезгливое чувство? Разве сами-то они не пьют?! Ведь их шайка только тем и занималась, что пила напропалую и танцевала под патефон.
Уж не ищет ли он себе оправдания? Никто на него и не собирался нападать. А раз он повернулся к ним спиной, так и осталось невыясненным, что именно выразили их лица – брезгливость или простое неодобрение.
Правда…
Да, да, вся правда в том, и он вынужден это признать, что в течение этого часа, может, с самого утра, а возможно, уже очень давно его тяготило одиночество! В конце концов оно превратилось в какой-то тоскливый страх, приобрело приторный вкус стыда.
Один во времени и пространстве! Один с самим собой, наедине с этим грузным, плохо ухоженным телом, с этой неаккуратно подстриженной бородой, с этими большими глазами, по которым сразу видно,