что Лурса слишком долго жил в одиночестве, он не сразу свыкался с чужой обстановкой. Чтобы почувствовать себя непринужденно, ему требовалось выпить.
А потом он подумал, что ему лучше сидеть, скажем, в «Харчевне утопленников»: все шоферы его знали, столько раз возили его туда ночью.
Но и там ему было не лучше. Однажды даже, проходя мимо ярко освещенного по случаю приема гостей дома Доссенов, он с трудом отогнал шалую мысль: «А что, если войти и объявить, что я хочу сыграть с ними в бридж?»
Но он предпочитал заходить в тупичок и пить вино со старухой, у которой снимала комнату Гурд и куда возвратилась Адель Пигасс, убедившись, что ее Жэн благополучно перешел границу.
Все эти люди отличались тем, что говорили мало. Выпиваешь стаканчик. Глядишь прямо перед собой. Слова здесь звучат особенно веско, потому что их говорят скупо, и тот, кто их произносит, знает почти все, что можно знать.
Адель после отъезда Жэна, от которого она получила открытку из Брюсселя, пошла в гору, зато дела в «Боксинг-баре» стали хуже, и Джо подумывал приобрести себе на ярмарке балаган.
Вечерами казалось, что улицы, чересчур узкие улицы, проходят где-то под землей, под городом, и Лурса чудилось, будто он пробирается глубоко под чужими жизнями и до него доносится лишь приглушенное их дыхание.
Но самое неприятное было то, что Карла решила после свадьбы мадемуазель Николь отправиться с ней в Париж.
Тогда придется ему самому управляться с девицами типа Анжель или со старыми служанками вроде тех, что работают у кюре!
Следователь, уже не Дюкуп, а другой, назначенный на место Дюкупа, без конца твердил:
– Лурса? Безусловно, никто не знает нашего города так хорошо, как он…
И поскольку собеседник обычно подымал на него строгий взгляд, следователь поспешно добавлял:
– Жаль, что такой светлый ум…
И в последующем бормотании можно было различить лишь самый конец фразы, одно только слово:
– …алкоголь…
Совсем так, как господин Никэ, подобно марионетке, которой орудует чревовещатель, твердил тогда на суде: «…клянитесь также… спода… дымите руку… ернитесь… одам… сяжным…»
Люска получил десять лет. Мать его умерла, а отец по-прежнему торгует шарами в своей лавчонке, где запахи стали словно бы еще гуще.
Пятицветная блестящая открытка, изображающая извержение Везувия, гласила:
Сердечный привет и поцелуй из Неаполя.
Эдмона Доссена поместили в дорогой санаторий. Детриво дослужился до старшего унтер-офицера. Дюкуп переехал в Версаль, Рожиссар отправился на три дня в Лурд в качестве санитара-добровольца. Доссен-отец все так же кутит с девицами в роскошных публичных домах. Дайа-сын женился на дочке торговца удобрениями.
Адель и Гурд по-прежнему поджидают на углу улицы клиентов.
А перед стаканом красного вина сидит в бистро совсем один Лурса, пока еще сохраняя достоинство.
Дождь идет
I
Я