вантовой механики и авторским курсом лекций, с которыми он неоднократно выступал перед студентами и аспирантами ведущих университетов Москвы».
Пропустив ряд патетических соболезнований со стороны редколлегии, он перескочил на заключительные строки: «Церемония прощания и гражданская панихида состоится 12 марта в 10:00 во дворе Академии наук».
Джон отложил газетную вырезку, закрыл глаза и, заломив руки за голову, вытянулся на диване. Завтра утренним поездом Жанна должна вернуться домой.
На момент получения от Эдуарда и Дианы телеграммы о смерти профессора Бродячего они уже были в курсе случившегося из газеты, и Джон уже принял решение не ехать. Жанна колебалась, и телеграмма определила её выбор.
Он не был уверен, правильно ли поступил, оставшись дома. Наверно, человек, сыгравший в их судьбе столь значимую роль, заслуживал последнего прощания. Но у Джона не было сил возвращаться в город, из которого он сбежал пятнадцать лет назад, и теребить душу воспоминаниями, которые неизбежно воскресли бы при погружении в давно покинутую обстановку. Совладать с противоречивыми чувствами в адрес покойного он, пожалуй, сумел бы, но гораздо больше его тревожила мысль о встрече с живыми, с теми, кого он по-прежнему не желал видеть, сколько бы воды ни утекло, и с кем ему волей-неволей пришлось бы столкнуться на похоронах.
У Жанны телеграмма вызвала приятное удивление. Он же сомневался, как следовало расценивать такой жест. Что имели в виду эти люди, осмелившись обращаться к ним спустя столько времени? Означало ли их послание, что смерть общего знакомого воспринята ими как нечто вне обид, нечто требующее от каждого поступить в соответствии с долгом совести? Или же они вздумали неуклюже использовать повод, чтоб протянуть ранее связывавшую их оборванную нить? Или, не вдаваясь в размышления о том, уместно ли объявляться под каким угодно предлогом в жизни бывших друзей, они просто сочли нужным поставить их в известность о событии?
Джон с нетерпением ожидал возвращения жены, чтоб утолить снедавшее его любопытство. Где она остановилась, как её приняли, как вели себя при её появлении родственники покойника, выпал ли им случай поговорить на недосказанные темы… Действительно ли у этой женщины, с которой он прожил в браке столько лет, так и не научившись её до конца понимать, хватило великодушия простить предавших её…
К тому же Джон испытывал тягостное чувство оттого, что на дни Жанниного отъезда остался вдвоём с сыном. Их отношения неверно было бы охарактеризовать как натянутые: они никогда не ссорились и не имели причин для недовольства друг другом. Но преодолеть взаимную отчуждённость и скованность у обоих не получалось. Джон задавался вопросом, винить ли себя в том, что всю неделю мальчик приходил домой только ночевать. Совпало ли это с отсутствием матери по случайности или же сын сознательно избегал находиться с ним наедине. Пытаясь быть откровенным с собой, Джон пришёл к выводу, что подозрение второго пробуждало в нём смесь огорчения с облегчением: ведь если бы юноша пожелал коротать с ним время, он понятия не имел, как и о чём с ним говорить.
***
Сын Джона и Жанны в эти мартовские дни каждую свободную минуту проводил в обсерватории при институте. Ещё на первом курсе он добился назначения на пост председателя научного студенческого общества, специально чтоб получить неограниченный доступ к лабораторным помещениям и спокойно посвящать себя своему астрономическому хобби. После пар запираясь в оборудованной приборами ночного наблюдения комнате, он мог часами сидеть в опустевшем институте, вовсе не торопясь возвращаться домой.
Каждый день его девушка Рита, как только освобождалась с уроков, приходила его проведать. Гибкой походкой подкрадывалась к нему, стоявшему у окна спиной ко входу, дарила краткий поцелуй, сзади обвив руками его шею. Затем искала глазами, куда ей присесть, и почти каждый раз обнаруживала на одной из парт свои любимые конфеты в сиреневой коробке в форме морской звезды. Парень покупал их для неё по утрам по дороге в обсерваторию. С довольным возгласом она тут же вскрывала коробку и всегда начинала с конфеты, лежащей ровно посреди – в сердцевине, из которой расходились пять лучей. Ему поднимало настроение краем глаза следить за ней, пока она, будто мурлыкающая от радости кошка, наслаждалась лакомством.
Один из студентов, тоже претендовавший возглавить научное общество, как-то попытался пожаловаться руководству института, что нынешний председатель злоупотребляет своими привилегиями, используя университетские помещения для свиданий с девушкой. Но ректор рассудил не в пользу доносчика: «В наши дни энтузиазм и неподдельный интерес к науке большая редкость, и я не вижу никого другого, кто взялся бы с подобной энергией координировать деятельность общества. Мне внушает доверие и уважение страсть Гены к астрономии, даже если она соседствует в его сердце со страстью к Рите».
На самом деле полное имя юноши было не Геннадий, а Генрих, но он предпочитал не акцентировать на этом внимание окружающих и обычно представлялся усечённой формой. Рита, когда ей стало известно, что у её парня французские корни по мужской линии и отец,