Я ночевал под открытым небом и, глядя вверх, сравнивал их с частичками крупной соли, рассыпанной на черной скатерти. Здесь же кто-то словно подсыпал розовой пудры, которая в темных пустотах выглядела бурой, а на фоне угасающих солнц казалась розовым туманом. До барака, куда меня определи, было рукой подать. Очень хотелось спать. Делать какие-то выводы было рано. Преждевременный анализ неизбежно ведет к ошибке. Ответы приходят с терпением.
– Добрый вечер, – встретил меня китаец вахтер. – Семнадцатый отсек, добро пожаловать. – Он протянул мне ключ-линзу.
– Добрый, – сухо ответил я.
Подойдя к двери, я содрал оболочку и вставил линзу в правый глаз. Она рассосалась, замок, жалобно пискнув, считал данные сетчатки. Я авторизовался и попал в маленькую комнату площадью не более восьми квадратов. Окон не было, выдвижной санузел, выдвижная койка, шкаф такой же системы да зацарапанный монитор на стене. Нажатием кнопки я расстелил кровать, разделся, бросился на нее и уснул.
8
Сны мне почти не снятся, если только кошмары – едкие, бессмысленные и очень редкие. Отсутствие снов я почитал за благо. Ибо высшая пустота отражений не знает. Раньше мне часто снилась Лора, единственная женщина, которую любил, а может, лишь имел слабость считать так. Это меня делало несчастным, слабым, несобранным. Молод был тогда, но уже убивал. Вероятно, любовь делает сильней докторов и булочников, но полевых менеджеров она превращает в беспомощных, уязвимых каракатиц. Хотя, если верить Лоре, там, откуда у всех растут цветистые побеги любви, у меня торчит лишь сочащийся желчью обрубок. К чему все это? К чему эти вырезки блеклых, жухлых воспоминаний? Это все сны. Когда ты спишь и теряешь бдительность, чье-то жестокое щупальце вдруг цепляется за горло, дергает и окунает в дерьмо, о котором уже успел позабыть. Не люблю я сны.
Это если глубоко копаться, чего в моем положении делать не стоит. Однако той ночью мне снилась мать. Она гладила мою голову, и сквозь кончики ее пальцев в меня вливался бальзам тепла. Хотелось замереть, не шевелиться, чтобы впитать этой целебной любви как можно больше. Я чувствовал ее горячие слезы, прерывистое дыхание. Затем я вдруг убрал ее руку и заглянул в сияющие, влажные глаза.
– Нет! – вырвался из меня дикий рев. – Я не твой сын! Не твой! Разве не видишь?
– Лукас, – шептала она, – Лукас, родненький. Сыночек…
И действительно, в ее смуглом, вытянутом лице я ощутил что-то мучительно родное, близкое, связующее и давно забытое. Она все отдалялась, но продолжала тянуть ко мне руки, словно это был мост, по которому можно вернуться.
Я очнулся в липком поту, и тут же запищал сигнал будильника. Мне снилась мать Лукаса Форша. Я, конечно, видел ее прежде, когда изучал досье. И мало ли что вообще может присниться. Но та степень эмоциональной близости, которую мне довелось испытать в этом кошмаре, всерьез меня озадачила. Модули памяти Форша не могли содержать личностно-ориентированной информации. Сомневаюсь, что технологи «Ковчега»