.

одного учреждения Николай Иванович, которого за глаза называли Бородой, давал всем по пятьдесят рублей за каждую мёртвую кошку. Я пошёл в сарай, взял там большой молоток и двинулся их искать. Почему Николаю Ивановичу так мешали кошки, я сейчас объясню: они якобы находились на его территории, и это его не устраивало. Так вот. Я шёл по пустой аллее в поисках заплутавших животных. И вот, на глаза попалась пушистая киска сиамской породы. Я ласково позвал «кис-кис», и она приблизилась ко мне. Взяв её на руки, я отошёл за угол столовой. Ласкал её, пока нёс, но когда оказался на месте бойни… – тут Фёдор сделал глубокий вздох, закурил и продолжил. – Я уложил киску на бетонную плиту, лежавшую там, и прижал ногой. Затем замахнулся и легонько стукнул молотком по черепу. Киса начала яростно сопротивляться, но я со всего маху ударил ещё несколько раз. Её череп был раскрошен, а перемолотые острые зубы лежали рядом с остатками мозгов… Кошмарная картина. Кися давно уже была мертва, но, глядя на её предсмертные судороги, я решил, что она хочет убежать. Ведь тогда я был очень глуп и не знал, что такое конвульсии.

      Позже оказалось, что это была кошка тёти Люси Исаевой, хорошей подруги моей мамы. А тогда всё моё лицо было залито кошачьей кровью, белая футболка пропиталась мозгами, а с молотка стекала органическая жидкость.

      Так я получил свои кровавые деньги. Даже не пятьдесят рублей, а триста: я сказал Бороде, что больше не могу убивать животных и очень страдаю из-за той кошечки. Он пожалел меня и сразу отсчитал купюры. Я помню, что очень обрадовался тем трём сотням.

      У меня был старенький магнитофон, который я разбил кувалдой и, оторвав от него лицевую часть с динамиком, приспособил к плееру. Таким образом, я мог слушать его без наушников. Мы с моим другом называли это изобретение «Моно».

      Тогда мы были счастливыми, потому что не задумывались над тем, что мы умеем думать. Но со временем мы начали понимать то, что должны были понять уже давно: люди не могут и, возможно, не хотят знать, что гниют.

      Мне было пятнадцать лет, когда я начал догадываться о том, что морально разлагаюсь. Я с детства страдал астигматизмом, поэтому мои глаза сильно уставали в школе и за компьютером. У меня был старенький «Пентиум», на нём я слушал тяжёлую музыку (она мне очень нравилась), печатал стихи, которые, увы, никто не читал, и сажал зрение, облучая своё глазное дно ламповым монитором. Больше я ничего не делал, ничего, кроме бесполезной, редкой, никчемной учёбы в плохой школе, которую населяли одни лишь ублюдки. Тогда я и начал чувствовать, что загнивают мои мозги. Вообще, я был странным юношей. Никто меня не понимал так хорошо как Арсений Релесов. Некоторые его обзывали «Рельса». Они были тупыми и считали, что он такой же. Я общался с ним довольно давно, но нашли общее мировоззрение мы только тогда, когда мне было тринадцать, а ему – четырнадцать. Он был старше меня на полтора года. Мой день рождения отмечали тридцать первого мая, а Арсения – пятого ноября.

      Мы