Опять эти призраки портеровских героинь![13]
Новелла Без Роду-Племени. Вам не понять, что такое оскорбление, пока вас не вернут с пометкой на конверте: «Завербуйся на флот»!
Британский Роман с Продолжением. Если бы меня выудили из мусорной корзины, я бы не стал этим хвастаться!
Бейсбольный Треп. Отлезь от нее, она девчонка честная! Ща как врежу тебе прямо в финал!
Они вскакивают с мест и с угрожающим видом расправляют плечи. Остальные заражаются их волнением: Откровение Бэзила Кинга[14] забывает о своих доверчивых королевах и заливается слезами; Статья Об Эффективном Спросе, потеряв голову, мечется по всему номеру, и даже иллюстрации выпрыгивают из рамок, причем скромные полутоновые в демократическом раже пытаются обогнать фотогравюры. Всеобщий ажиотаж распространяется даже на рекламные объявления. Мистер Мэдисон Уимз из Сиэтла падает в банку с кольдкремом «Без волос». Силач и здоровяк После Употребления бессильно повисает на телефонной трубке; Курс Начинающего Литератора покрывается Крысиным Ядом. Кровяное давление взлетает вместо тиража.
Какое-то время на сцене творится настоящий хаос, и, когда уже кажется, что минуты этого журнала сочтены и пронумерованы, как и его страницы, Содержание – энергичный джентльмен, до сих пор сидевший в партере незамеченным, – громовым голосом провозглашает в мегафон: «ПО МЕСТАМ! ЧИТАТЕЛЬ!» Воцаряются тишина и темнота, затем наползают глянцевые глазищи наездницы с обложки в пяти красках.
Из темноты доносится голос, и в великой тишине он похож на Глас Божий.
Голос. Интересно, найдется ли тут что-нибудь интересненькое почитать. Ух какая краля-то на обложке!
Шутка Номера. Хи-хи-хи! (Это старческое, гротескное, ужасающее хихиканье.)
Лампы освещают по-прежнему опущенный занавес, перед которым сидит одинокий читатель, рабочий сцены. На его лице – выражение торжественной и всепоглощающей скуки. Он читает журнал.
Три города[15]
Впервые оно возникло в Париже, это ощущение – мимолетное, по большей части литературное, поверхностное ощущение, что мир становится темнее. Мы тщательно реконструировали старую теорию и, будучи оба блондинами, бросали надменные взгляды на смуглых детей, играющих вокруг. Мы оставили Америке менее чем полпроцента. Американской, но строптивой и сентиментальной живительной силе было суждено вырасти в нас. В нас кипело древнее негодование против французов. Мы час просидели перед домом Анатоля Франса – в надежде, что старый джентльмен выйдет оттуда, но в то же самое время думали, что, когда он умрет, Франция во пламени и славе умрет вместе с ним. Мы ездили в Bois de Boulogne[16], считая Францию испорченным и мстительным дитятей, которое вот уже двести лет держит Европу в смятении, а последние сорок из них призывает вставать на ее сторону в сражениях, чтобы континент как можно дольше оставался кровавой клоакой.
В Брентано рядом с «Café de la Paix» я за три доллара отхватил запрещенного драйзеровского «Гения» – после «Титана» я люблю его больше всех остальных пяти