привыкший вызывать огонь на себя, не испугался идеологической грозы и, шептались, пошёл на принцип. Разве что с казённым косноязычием и можно было выразить столь нелепое поведение – стал в позу, пошёл на принцип. Как понять? Перестраховывался, снимал со стены афишу с именем опального тенора, а тут…
– А тут, – сказала со вздохом Анюта, – захотел сыграть «на две лузы», и нашим, и вашим, но шары выпрыгнули за борт.
Уже кричали с газетных страниц гончие из правоверных служек-большевиков, – ату, ату его, – а будто бы всё ему было трын-трава: он, сохраняя сыновнюю верность палладианству, но отлично зная-понимая, что почём на рынке последней партийной моды, демонстративно выставит на Градостроительном совете свой многоколонный дом, да ещё с вгрызающимися в тучи клыками-обелисками – злые языки кусаче-клыкастый тот венец называли «челюстью», – да ещё – мало ему было обелисков? – с антично-классическим бельведером, вознесённым над тяжёлым карнизом по центральной оси фасада. Ну куда, куда подевался элементарный инстинкт самосохранения? Венец-челюсть, бельведер-диадема, когда под напором партийного гнева любые ордерные формы обречены были превратиться в предосудительную руинную пыль… Проект того громадного жилого дома на проспекте Стачек вызовет на себя священный огонь, в том огне и сумасбродный проект сгорит, и репутация автора – вот она, бесшабашность, за которую пришлось поплатиться, сам виноват, говорили. Его и друзья ведь предупреждали, урезонивали, а он, внимавший в числе облечённых доверием, избранных зодчих главному партийному громовержцу, будто бы не слышал раскатов грома. Но гром-то гремел! Причём гремел уже над его головой – маятник идейно-стилевых предпочтений, послушный приказу, жестоко качнулся в другую сторону, и заслуги Якова Ильича, сталинского лауреата, одного из творцов Большого стиля, ещё вчера обласканного партийной властью, только-только поощрённого большой отдельной квартирой на Петроградской стороне – да-да, законно доставшейся затем Германтову после скоропостижной кончины Сиверского квартирой, – при Хрущёве не учитывались уже, совсем даже наоборот, порицались и осуждались, какое там персональное купе с охраной в «Красной стреле»! По Сиверскому так ударят за нежелание от колонн очищать фасад, как и по Левинсону с Фоминым в тридцатые годы не ударяли, когда приказывалось обильно налеплять на конструктивистские фасады колонны.
Так сильно ударят, что Сиверский, оставшись не у дел, того удара не переживёт. Беда ведь не приходит одна: после служебных передряг у здоровяка-исполина неожиданно обнаружились камни в мочевом пузыре, а после срочной болезненной операции почему-то заскакало давление, кровь к голове приливала, лоб багровел, пот – градом по лбу катился… А откуда взялись вдруг рыхлость, трухлявость? Как ни печально об этом вспоминать, Яков Ильич с грохотом упадёт на кухне новой своей, ещё толком не обжитой квартиры – и всё: даже коротеньких