пусть ниже небо,
но вот переплелось,
все ж божеству нелепо
вверяться на авось,
и дальше потому-то,
как лев или олень,
не тратит ни минуты
и обернуться лень.
И дальше – рыбой или
сверкающим ужом.
Я не предам, я имя
не крикну ни при ком.
Так неостановима
имен его игра,
но помню то лишь имя,
что назвала вчера.
4
Мне легче представить любимых богами,
чем недосягаемей милый – верней.
Не камушек сердце, не камушек – камень,
я ложе хотела б сложить из камней.
Для женщины ложе – и ложь, и защита,
солгав же, любимые, вас не предам,
а вечность – не спальня, и вечность открыта
для тех, кто не ищет ходить по следам.
Ловить подтвержденья любви ежечасно
свирелью и солнцем, витком на волне,
и нежно забытой, и сладко несчастной
остаться печатью на небе, вовне.
Дождем золотым, полоумным Ураном
прикиньтесь,
по имени не назову;
объятием, светом зеленым и странным,
созвездием падаю в синеву.
5
Как драгоценности, спят под крылом города,
золотом вздрогнут, лениво блеснут сердоликом…
в этом пространстве высоком и черном, и диком
только одно и останется – робкое «да».
Только один тот холодный разбросанный свет
да облака, незаметные ночью, но рядом
свой бивуак растянувшие легким отрядом,
и без вопроса теряющий силу ответ.
Дремлет Луна, обернувшись вуалью гало,
камушком «да» – к несгорающим звездам колодца,
освободившись, взмываешь;
одно остается:
молча гадать по созвездьям,
куда повлекло.
«Родившись, слово кричит…»
Родившись, слово кричит,
само кричит, как младенец.
Горячие кирпичи
куда из-под ног ты денешь?
Так тысячу лет тому
в шатрах ли, в степи рожали,
курились костры, в дыму
в полшепота кони ржали.
Рождения слов боюсь,
но волоком чья-то сила —
Поешь? – вопросит. – Пою,
с потугами замесила,
ждала злую тысячу лет,
и вот рождается слово…
Не убрано на столе,
закружится бестолково
мой дом, не готов, не чист.
Но слово – оно не спросит:
подсунет зеленый лист,
пока не сжевала осень.
Рожай! – по прожилкам сок
густой, закипев, ярится. —
Кричи! – и немой листок
моей шелестит страницей.
Детектив
Судья находит труп в библиотеке
под Рождество, в полночной тишине;
блондинка! Их весьма ценили греки,
но свежих и живых, а эта – не:
зрачок уплыл, и кудри потемнели,
пропитан кровью щегольской ковер…
Судья