есаулов, хорунжих.
В камере было холодно. Через разбитое стекло задувал холодный ветер. Назаров сидел в углу молча. Он не мог даже говорить, настолько велика была степень его потрясения. Полковник Ротт курил, стоя у решетчатого окна. Напрягая мышцы шеи, выталкивал изо рта колечки дыма. Хмыкнул:
– Нет! Ну какой же мерзавец этот Голубов! – загасив окурок о подошву и шлепнув ладонями по голенищам сапог, изумленно покрутил головой.
– Вы же помните, господа, как на парадном смотре он подобрал с земли и поцеловал окурок, брошенный государем! А сейчас он, видите ли, командир революционного отряда!
– Вы отчасти правы, господин полковник, – подал голос Волошинов. – Я знал Голубова еще с Японской. На фронте он настоящим героем был. Более пятнадцати раз ранен. В полку слыл первым разведчиком и первым же скандалистом. Начальство его чинами обнесло, вот он, обидевшись, и зачал с Подтелковым кашу варить. Про таких как Голубов говорят: на войне – герой, вне войны – преступник.
Остальные офицеры молчали, их сердца терзали неопределенность, страх, безнадежность.
На ночь Назаров устроился рядом с архиреем, дряхлым и немощным. Укрыл его своей генеральской шинелью. В темной и тесной камере был слышен храп, густой, трудный, с присвистами, с клокотанием. Назарову не спалось. Он долго слушал в ночи храп и тревожное бормотание спящих людей. Изредка его вызывали на допрос. Чернявый следователь в круглых очках допрашивал его без особого усердия, нехотя, будто для проформы. Что-то чиркал у себя на листочках. Уходил не прощаясь.
Однажды в полночь в коридоре затопали сапоги, загремели винтовки. Из камер вывели семерых: атамана Назарова, Волошинова, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Ротта и войскового старшину Тарарина. В темном коридоре у стен жался полувзвод красногвардейцев. Старшим – матрос с рябоватым лицом. На груди, крест-накрест, пулеметные ленты, на поясе – маузер.
Загребая кривоватыми ногами в брюках клеш, балтиец подметал заплеванный пол.
– Куда нас?
– Куда… Куда. В штаб Духонина! – хохотнул один из красногвардейцев.
Старший оборвал:
– Не мели чего ни попадя. В тюрьму вас переводят. Пошевеливайтесь!
Вроде не обманул матросик. Повели той дорогой, что вела к тюрьме. Подмораживало. Под сапогами сильно хрустел ледковатый снежок. Прошли последний домик на окраине и вдруг свернули с тропинки, что вела к тюрьме. Впереди лежал Ростовский тракт.
Послышалась команда.
– Стой!
За спиной клацнули затворы.
– Раздевайтесь!
Генерала Назарова словно что-то толкнуло в сердце. Обидно стало, как в детстве. Обманули. Неужели так и закончится жизнь? Поднял глаза к небу. Вверху в россыпи синих звезд светил месяц. А близко, сбоку от него прислонилась яркая крупная Венера. И потеплело на сердце. Ведь когда-нибудь это закончится?! Люди устанут убивать, и установится порядок. И начнется жизнь как жизнь, как у всех людей.
Матрос уронил себе под ноги чугунно-глухо:
– По