работающим в Испании под дипломатической крышей. Но дело не в этом. И вообще, побег из Чили после гибели «Дрездена» – не те воспоминания, к которым можно прибегать всуе; Канарис всегда относился к ним с особым душевным трепетом. Что же касается Амиты…
Там, в Мадриде, весной 1917-го, он и познакомился с этой женщиной, отбив ее – причем в буквальном смысле, в жестокой драке, – у одного испанского морского офицера. Потом эта женщина долгое время была не только его любовницей, но и своего рода агентом. В ее сельском доме неподалеку от Мадрида Канарис, бывало, отсиживался; зализывал свои мужские неудачи у тогда еще прекрасных ножек Амиты; благодаря ее красоте налаживал связи с высокопоставленными испанскими чиновниками.
А знакомство их началось с того, что, сидя в припортовом ресторанчике, Канарис услышал, как за соседним столиком Амита описывала своему знакомому офицеру красоты родных Канарских островов. Очевидно, пыталась соблазнить моряка их прелестями, чтобы вернуться туда вместе с мужем. Вот тогда-то Канарис и вспомнил о том, откуда происходит его фамилия.
Амита даже не подозревала, что, пытаясь завлечь в сети испанского офицера, она на самом деле завлекает германского, на которого – невысокого росточка, худощавого, с довольно невыразительной внешностью – поначалу вообще не обратила внимания.
Когда в Испании началась гражданская война, Канарис, благодаря одному из своих агентов, сам разыскал Амиту и помог ей перебраться в Берлин через Португалию. Вот уже много лет она живет в купленном для нее домике, неподалеку от виллы Грюневальд, по-прежнему одинокая и на удивление быстро стареющая.
– Вам, как всегда, яичный глинтвейн? – донесся до адмирала голос Амиты.
– Как всегда.
– И подавать в «каюту»?
– Я же сказал: как всегда.
– Как же раздражительны вы стали, мой адмирал! – жалостливо и почти капризно молвила Амита, так и не усвоив, что больше всего Канариса раздражала эта ее «девичья» капризность.
– Вы не правы, – стойко возразил он. – Ни тени раздражения в моем голосе не проскользнуло.
– В голосе – да, поскольку вы все еще достаточно воспитанны, – всякий раз, когда Амита волновалась, ее испанско-канарский диалект становился вызывающе резким. – Но я-то чувствую, мой адмирал, я все чувствую…
Состарилась… Кто бы мог поверить, что когда-то она способна была пленять мужчин с первого взгляда и надолго привораживать к себе после первого же пылкого объятия? Вернуть бы теперь хоть одну из тех былых ночей! Хотя… стоит ли возвращать то, что давно угасло и померкло?
Впрочем, о жене ему тоже вспоминать не хотелось. Эрика была слишком холодна и свободолюбива, чтобы сохранять к своему серому, невзрачному мужу хоть какие-то чувства. К тому же, в отличие от многих других женщин их круга, притворяться влюбленной или хотя бы терпящей своего мужа она не хотела, а играть была не способна. Что же касается самого Канариса,