, постриглись, вымыли головы, заодно постирали трусы и майки и в ожидании, пока они просохнут, лежали на берегу полувысохшей речушки и наблюдали за моими саперами, мастерившими плотики для разведчиков.
Лежали, курили, били друг у друга на спинах жирных, медлительных оводов и смотрели, как мой помкомвзвода, сверкая белым задом и черными пятками, кувыркается в воде, пробуя устойчивость плотика.
Тут-то и является связной штаба – Лазаренко. Я еще издали замечаю его. Придерживая рукой хлопающую по спине винтовку, он рысцой бежит через огороды, и по этой рыси я сразу понимаю, что не концертом сейчас пахнет. Опять, должно быть, какой-нибудь поверяющий из армии или фронта… Опять тащись на передовую, показывай оборону, выслушивай замечания. Пропала ночь. И за все инженер отдувайся.
Хуже нет – лежать в обороне. Каждую ночь поверяющий. И у каждого свой вкус. Это уж обязательно. Тому окопы слишком узки, раненых трудно носить и пулеметы таскать. Тому – слишком широки, осколком заденет. Третьему – брустверы низки: надо ноль сорок, а у вас, видите, и двадцати нет. Четвертый приказывает совсем их срыть – демаскируют, мол. Вот и угоди им всем. А дивизионный инженер и бровью не поводит. За две недели один раз только был, и то галопом по передовой пробежал, ни черта толком не сказал. А я каждый раз заново начинай и выслушивай – руки по швам – нотации командира полка: «Когда же вы, уважаемый инженер, научитесь по-человечески окопы рыть?..»
Лазаренко перепрыгивает через забор.
– Ну? В чем дело?
– Начальник штаба до себе кличуть, – сияет он многозубым ртом, вытирая пилоткой взмокший лоб.
– Кого? Меня?
– I вас, i начхiма. Шоб через пять минут були, сказав.
Нет, значит, не поверяющий.
– А в чем дело, не знаешь?
– A бic його знае. – Лазаренко пожимает пропотевшими плечами. – Xiбa зрозумiеш… Bcix связних розiгнали. Капiтан як раз спати лягли, а тут офiцер связi…
Приходится натягивать на себя мокрые еще трусы и майки и идти в штаб. Командиров взводов тоже вызывают.
Максимова – начальника штаба – нет. Он у командира полка. У штабной землянки командиры спецподразделений, штабники. Из комбатов только Сергиенко – командир третьего батальона. Никто ничего толком не знает. Офицер связи – долговязый лейтенант Зверев – возится с седлом. Сопит, чертыхается, никак не может затянуть подпругу.
– Штадив грузится. Вот и все…
Больше он ничего не знает.
Сергиенко лежит на животе, стругает какую-то щепочку, как всегда, ворчит:
– Только дезкамеру наладили, а тут срывайся к дьяволу. Жизнь солдатская, будь она проклята! Скребутся бойцы до крови. Никак не выведешь…
Белобрысый, с водянистыми глазами Самусев – командир ПТР – презрительно улыбается:
– Что дезкамера… У меня половина людей с такими вот спинами лежит. После прививки. Чуть не по стакану всадили чего-то. Кряхтят, охают…
Сергиенко вздыхает:
– А может, на переформировку, а?
– Ага… – криво улыбается Гоглидзе, разведчик. – Позавчера Севастополь сдали, а он формироваться собрался… Ждут тебя в Ташкенте не дождутся.
Никто ничего не отвечает. На севере все грохочет. Над горизонтом далеко-далеко, прерывисто урча, все туда же, на север, медленно плывут немецкие бомбардировщики.
– На Валуйки прут, сволочи. – Самусев в сердцах сплевывает. – Шестнадцать штук…
– Накрылись, говорят, уже Валуйки, – заявляет Гоглидзе: он всегда все знает.
– Кто это – говорят?
– В восемьсот пятьдесят втором вчера слышал.
– Много они знают…
– Много или мало, а говорят…
Самусев вздыхает и переворачивается на спину.
– А в общем, зря землянку ты себе рыл, разведчик. Фрицу на память оставишь.
Гоглидзе смеется:
– Верная примета. Точно. Как вырою, так, значит, в поход. Третий уже раз рою, и ни разу переночевать даже не удавалось.
Из майоровой землянки вылезает Максимов. Прямыми, точно на параде, шагами подходит к нам. По этой походке его можно узнать за километр. Он явно не в духе. У Игоря, оказывается, расстегнуты гимнастерка и карман. У Гоглидзе не хватает одного кубика. Сколько раз нужно об этом напоминать! Спрашивает, кого не хватает. Нет двух комбатов и начальника связи – вызвали еще вчера в штадив.
Ничего больше не говорит, садится на край траншеи. Подтянутый, сухой, как всегда застегнутый на все пуговицы. Попыхивает трубкой с головой Мефистофеля. На нас не смотрит.
С его приходом все умолкают. Чтобы не казаться праздными – инстинктивное желание в присутствии начальника штаба выглядеть занятым, – копошатся в планшетках, что-то ищут в карманах.
Над горизонтом проплывает вторая партия немецких бомбардировщиков.
Приходят комбаты: коренастый, похожий на породистого бульдога, немолодой уже Каппель – комбат-два и лихой, с золотым чубом и в залихватски