и пряно-острое продолжало щекотать ноздри. «Вот дура!» Еще пара вдохов, и наш боевой богомол осознает, что не ранен, – Тихх ведь даже не надавливал на стрелу, он просто его коснулся – и вспомнит, зачем он здесь. Идеальный, возможно, единственный шанс девочки убежать с поляны невредимой утекал, словно песок сквозь пальцы.
Справа мелькнула тень, и у Тихха сжался желудок: Каишта ринулся на помощь Дроббу.
– Каш, у меня там… – мямлил тот, – …в меня ткнули чем-то. Меня проткнули, слышишь, Каш…
Но Каш только отпихнул его в сторону, точно докучливого попрошайку.
– Все приходится делать самому, – проскрипел он, на ходу выхватывая розочку из рук «ледяной скульптуры». От неожиданного толчка Дробб еле устоял на ногах.
Один вдох.
Сзади вместо топота убегающих ног раздалось приглушенное шебуршение. Пряности и пыльца так никуда не исчезли, и Тихх за это готов был возненавидеть ту, чья кожа их источала. Выходит, его храбрый рывок оказался просто бездумным, никому не нужным риском, который только все только усложнил. Словно почуяв его слабину, голову опутали новые сомнения: что, спрашивали они, если в этой горячке ты не просто коснулся Дробба? что, если все это время девочка пыталась убежать, но ее удерживала твоя мертвая окаменелая хватка? что, если за помощь ей тебя высекут или заморят голодом до полусмерти?
Что, если ты просто жалкий, слабоумный куриный принц?
Солома, грязь и пыль… В той канаве было столько грязи, а сверху ее кидали еще и еще. Грязь забилась даже в рот, попала даже в глаза…
В глаза. Выставив перед собой стрелу, как копье, Тихх резко нагнулся и вкогтился пальцами в неподатливую, твердую почву, чтобы быстро набрать в ладонь земли. Однако с тем же успехом можно пытаться наскрести песка с уже обожженной глины: дождей не было с начала Ящера. Змеи сомнений еще сильней стискивали череп.
Что ты будешь делать, когда мать все узнает?
Последняя попытка врыться в безразличную к его стараниям твердь земли (средний палец полыхнул огнем, намекая на сорванный ноготь) ни к чему не привела. А запас вдохов, отделяющих от удара брата, иссяк.
Разгибая колени, Тихх уже видел перекошенное лицо Каишты. Видел, как он заводит по дуге правую руку, широко замахиваясь, – удар будет что надо. Искры из глаз полетят. Тихх было хотел тоже замахнуться, но понял, что нечем: стрела, оплот его уверенности и надежды, валялась внизу, на песке. Уронил он ее сам, пока копался в нем в поисках «ослепляющего порошка» или стрелу успел выбить из его рук Каишта, уже не имело никакого значения.
Стеклянный оскал горлышка неумолимо приближался к лицу Тихха. Он зажмурил глаза, как зажмуривал их в грязной канаве. Он уже знал, что произойдет: сейчас будет больно, а потом все заржут. Ничего нового, если задуматься. Нужно только посильнее зажмуриться, и тогда, может быть…
Вдруг в ухо что-то свистяще дыхнуло:
– Ляг!
Не смея ослушаться, Тихх мешком рухнул на землю. Закрыл руками голову. Все, вот и конец, думал он, увязая в паутине темноты, которую