на Вере, танцовщице из труппы, а крестной матерью их малыша стала Анна Павлова.
Под то веселым, то раздраженным, а бывало – и ревнивым взглядом Дягилева завязывались и развязывались интриги, гуляли сплетни. Мы всегда ночевали в одном и том же отеле. Обедали вместе, в перерывах между репетициями, усевшись прямо на полу или обступив стоящую на козлах доску. Дягилев заказывал из соседнего ресторана жареных цыплят, паштеты и салаты. Их разделяли поровну. Такой дух товарищества продолжался и на сцене, оплодотворял наши спектакли, придавая им как сплоченность, так и пикантность.
Будем справедливы: отдадим должное Габриэлю Астрюку, директору Шатле, и его весьма новаторскому для той эпохи чувству рекламы. Еще до премьеры, а точнее сказать – на генеральную репетицию, которая в Париже и есть истинная премьера, – он пригласил пятьдесят самых красивых балерин и актрис из парижской Оперы и усадил их всех в первый ряд бельэтажа, чередуя брюнеток с блондинками. Весьма необычно для зала на две тысячи пятьсот мест, и интерьер этого зала он за немалые средства обновил, велев обить кресла красным бархатом и расставить везде понемножку гигантские вечнозеленые растения. Такое обилие красоток, еще и увешанных бриллиантами (фальшивыми) и облаченных в платья всех цветов, с букетами в руках, слепило глаза, и бельэтаж оправдал свое название. Столь искусная мизансцена вызвала шквал аплодисментов у публики, состоявшей из сливок светской и художественной жизни французской столицы, и настолько же расположила наилучшим образом к нам, насколько и разожгла творческий огонь в нас самих.[20]
В «Моей жизни» я уже говорила, какой именно миг, как мне кажется – и сейчас, шестьдесят лет спустя, я по-прежнему в этом убеждена, – обеспечил нам успех: всего-то те несколько секунд, когда Нижинский показал поистине гениальное вдохновение. Я с ним и с его сестрой Брониславой была в этот момент на сцене; мы танцевали па-де-труа в «Пире». Когда Нижинскому уже пора было уходить со сцены, он вдруг исполнил фигуру, не предусмотренную в спектакле: подпрыгнув, остался на несколько секунд в воздухе – его чрезвычайно вытянутые ахиллесовы сухожилия и коренастые бедра позволяли сделать это, – и приземлился уже за кулисами. Непредусмотренный прыжок вызвал общее оживление публики. Нижинский словно бы взмыл в небеса и растаял там. Именно в этот вечер он стал «божеством танца».[21]
Парадоксально – она не была классической танцовщицей, да и артисткой-то была полулюбительской, чужачка в труппе, полусветская, полутрагическая наследница Петербурга, – и она-то снискала самый громкий успех на сцене Шатле: Ида Рубинштейн, чей вытянутый костлявый силуэт перевернет все каноны красоты. Дягилев, любитель молодых мальчиков, для которого не было ничего «уродливей женской ляжки», выбрал ее за повадки андрогина, но еще и за отважность и нездоровую чувственность, смесь Эроса и Танатоса, всегда витавшую вокруг нее. Простого выхода Иды на сцену в роли Клеопатры