Филипп Бертло, дипломат, влюбленный в Китай и в Восток, был неистощим на похвалы дикарской утонченности палитры, выбранной месье Бакстом (увы, оставшимся в Санкт-Петербурге) для балета «Клеопатра»:
– Эти рабы в голубом и зеленом на фоне всех оттенков бескрайнего ковра ляпис-лазури, так и переливающегося из-под роз, – о, что за находка!..
– Когда занавес раскрылся на гигантских египетских статуях из красно-золотистого гранита, – признается графиня де Бриссак, кутаясь в муаровый плед цвета старинного золота, – а вдалеке виднелся Нил, такой бирюзово-зеленый, что перехватило дыхание, да еще и в рдеющих пурпуром сумерках, – у меня по всему телу, от затылка до пальцев ног, пробежала дрожь. Ах!
Полин д’Аркур (одетая по последней моде – в сатиновое платье, схваченное высоко на талии, как носили во времена Директории, с широкими рукавами до локтей) замирала от восторга, наблюдая в лорнет за млечной чистотой «Сильфид», но тут врывается пышная мадам Потоцкая в белом шиньоне, предпочитавшая «Сильфидам» «Праздник». Попурри из девяти коротких балетов, так стремительно сменяющих друг друга, повергло ее в такой восторг, что она, боясь лишиться чувств, настойчиво потребовала нюхательную соль.
А в это время поэтесса Анн де Ноай, смеясь так весело, что раскрывшиеся губы обнажают сверкающий перламутр зубов, награждает месье Фокина, балетмейстера с необузданным воображением, комплиментом – она его только что сочинила, да еще александрийским стихом:
В египетский ли облекусь изысканный покров,
Иль к половцам, в кровавой пачке, в стан врагов, —
К вам, Михаил, стремлюсь во весь опор, —
Балета вы и царь, и бог, и мушкетер.
Воздух пронизан сладостью, благоухают сирени – это их последнее цветение. Белоснежная чистота скатертей, украшенных гирляндами роз, пастельные гризайли дамских нарядов, блеск драгоценностей, ослепительных среди темной массы фраков, пышные корсажи на алебастровых грудях, шляпки с гигантскими бантами, букеты и фрукты… Оркестр, незаметный под сенью беседок, скрытый за порфирными чашами фонтанчиков и колоннадой, окружающей статую купающейся Дианы, играет мягкую и приятную музыку.
В буфете, где братаются Россия с Францией, водка запросто сочетается с монтраше, а les pirojki (закрытые жареные лепешки с капустой) и пожарские котлеты соревнуются с террином из молодого кабана, к которому подают гарнир из трюфелей, расположилась молодая гвардия балерин с газельими бедрами, воздушных, как безе. Среди них сестры Федоровы (в лазурных бенгалинах и тонком венецианском кружеве, напоминающем розовую пыльцу), – и Софья терпеливо объясняет возбужденному Ага Хану, в чем состоит «глиссе ассамбле».
Поодаль, сидя в плетеном кресле, темноволосое создание с лилейным лицом небрежно поигрывает веером из перьев, рассеянно склоняя голову к месье Гастону Кальметту, директору «Фигаро», изумленному тем, что русская балерина напоминает итальянскую