очевидно, приглушенно. Ивар насмотрелся на него достаточно, чтобы распознать вину.
Ибор не распознавал. Глаза исхудавшего, посеревшего и обездоленного отца пристально впились в Хайка, губы стянулись в линию. Он смотрел слишком издали, чтобы тёмные уловили угрожающее напряжение, а Святогорич занимался обедом, утопая в дыму сырой растопки.
*
Кирыч подсказал способ, как наработать мясо на запястье, не вывихивая в неравных схватках. Хайк и Хизмут не поленились участвовать. Друг за другом подбрасывали на привалах крупные шишки, Ивар рубил посменно то левой, то правой рукой. Сначала братья соблюдали интервал, потом стали бросать вразнобой. Светлый ждал отправки в путь, как отдыха, потому что в привалах покоя ему не было. Руки изнывали по ночам, горячие и натруженные. Упражнения с живым противником шли своим чередом, руки гудели, но больше не возникало ощущение, что хрупкая кость треснет, приняв удар.
С каждым днём Ивар стаскивал в растопку под котёл всё больше разрубленных шишек, вызывая улыбки на лицах матёрых. Ивар предпочитал видеть их одобрение, а не бессильную злобу на блеклом лице отца. После очередного боя, в котором отец держался с краю, как и в прежние разы, Ивар стал прокручивать в памяти его рассказы о походах, сцены битв, перемежаемые частыми насмешками; когда в доме бывали гости, Ибор ограничивался издёвками в адрес Хало, но когда они оставались с глазу на глаз, однажды даже прошёлся по личности Кирыча. Зябкие вечера под распахнутым небом в круге у костра наводили на воспоминания и пробуждали интерес к рассказам. Тёмным было хорошо в тишине, никогда не полной для них, а светлым не хватало оживления людных поселений. Ивар находил в походной жизни и то преимущество, что хозяин, распоряжающийся его жизнью, давал ему больше свободы. Ему не указывали, где быть, не гнали из круга у костра, передавали чашу, как равному.
Хайк и Хизмут в такие часы сидели к костру спиной, не давая пламени слепить глаза, занимались безупречным оружием, оттачивая и полируя. Ивар работал оселком рассеянно, лицом к огню, часто отвлекаясь на брошенные в ночной воздух слова. В темноте он видел скверно, пламя не могло ослепить светлые глаза, выходило баш на баш. Ночь – время тёмных.
Матёрые рассказывали о походах, не забивая себе головы тем, чтобы быть последовательными. Ивар слушал с интересом. В этих рассказах также часто поминали Хало, но в ином ключе, рассказчикам не в чем было его попрекнуть. Тёмный слушал польщёно, неумело принимал похвалы или, вернее сказать, не принимал, а удивлённо слушал, рдея по-девичьи, что выглядело дико на смуглой коже. Ивара больше удивляло другое – имя Ибора произносилось в начале повествований, когда рассказчик перечислял соратников, вышедших в поход, а потом – Ибор будто сходил со сцены, не так, как в его собственных рассказах, в которых были те же битвы, и Хало поминутно выставлял себя дураком. Слова возносились в небо со столбом дыма большого кострища, но в кругу согласно кивали, вспоминая картины прошлого, возражений не находилось. И у Ибора не находилось, сидящего тут