и к нему кольцо. Это означало одно: развод.
Настоящее имя Феди – Фархад. И отец, и мать его родом из Дагестана. Как известно, на этом крошечном участке земли проживает поразительное многообразие народностей. Вот и Федины родители принадлежали разным национальностям и, как это ни странно, между собой говорили на русском. Отец сделал карьеру чиновника в Москве и, благодаря обширным связям с землячеством, по сей день занимает пост в Думе, что-то возглавляет и чем-то руководит, и нет-нет, да увидишь по телевизору его благородное лицо с окладистой бородкой среди прочих почетных гостей какого-нибудь важного заседания. Магомед Магомедович с достоинством нес знамя своего племени и ни на минуту не забывал о том, что по нему судят обо всех дагестанцах, да и обо всех кавказцах. Земляки гордились им, для них он был большой человек и настоящая знаменитость. Он регулярно навещал родные края, и каждый его приезд обставлялся с великой помпой, а случись ему заехать в родной аул – там вспыхивало празднество, которое длилось еще неделю после его отъезда. И хотя он не очень-то любил всю эту возню вокруг себя, выполнял свои обязанности с надлежащим старанием, как того требовало его положение. В Москве он пользовался неменьшим уважением. Он никогда не пытался сделаться русским, но, оставаясь верным своим корням, сумел воспитать в себе по истине московскую интеллигентность. Манеры его были безупречны. Он хорошо одевался. Умел произносить речи. Знал толк в напитках и при этом никогда не напивался. Он слыл человеком слова. Ему доверяли, и в искусстве заводить полезные знакомства и поддерживать их долгими годами ему не было равных. В деловых кругах он напускал на себя отстраненную холодноватую дипломатичность, свойственную высокопоставленным чинам, зато дома среди своих становился участливым и хлебосольным и с чисто восточной сердечностью принимал посетителей – а желающих попасть в его кабинет было немало. Двери его гостеприимного дома всегда были открыты для многочисленных друзей, и, что бы ни происходило в стране, в его доме и кавказцы, и русские, и все-все, к какой бы нации они ни принадлежали, сидели за одним столом и пили из одного рога. У него был дар произносить тосты – искрометные, душещипательные. Он умел облечь в слова то, что другие чувствовали, но не могли выразить словами. Русским языком он владел великолепно, к тому же был начитан и свободно цитировал классиков вперемежку с притчами о Ходже Насреддине, и его едва заметный, приятный слуху акцент лишь придавал шарм тому, что он говорил. С неподражаемым юмором он подчеркивал разницу между своими собратьями и москвичами, шутил о нравах горцев – но шутил так изящно, что это не только никого не задевало, но и напротив, сближало компанию. В его словах не слышалось ни тени насмешки или принижения. Он умудрялся лавировать между двумя культурами и искусно выстраивал связи между ними – знакомил, пристраивал, ручался, хвалил, помогал. Сколько людей нашли свое место в этой жизни благодаря ему, сколько раз в стенах этого дома заключался мир, и пожимались