к честолюбию, к обществу. Они отомстят за то, что от всего этого отказались.
История идей – это история обид одиноких людей.
…В наши дни Плутарх написал бы «Параллельные жизнеописания Неудачников».
Английский романтизм был удачной смесью шафранно-опийной настойки, изгнания и чахотки; немецкий романтизм – алкоголя, провинции и самоубийства.
Есть такие писатели, которым очень бы впору пришелся какой-нибудь немецкий городишко в эпоху романтизма. Так легко себе представить, скажем, Жерара фон Нерваля[2] жившим где-нибудь в Тюбингене или в Гейдельберге!
Выносливость немцев не знает границ, причем даже в безумии: Ницше терпел свое безумие одиннадцать лет, Гёльдерлин – сорок.
Лютер, предвосхищение современного человека, вобрал в себя все виды неуравновешенности; Паскаль сосуществовал в нем с Гитлером.
«Приятно лишь истинное». – Отсюда проистекают все изъяны Франции, ее отказ от Расплывчатости и от Полумрака.
Не столько Декарту, сколько Буало[3] следовало бы довлеть над этим народом и подвергать цензуре его гений.
Ад – достоверен, как протокол.
Чистилище – столь же фальшиво, как вообще любая ссылка на Небеса.
Рай – набор фантазии и пошлостей…
Трилогия Данте представляет собой самую удачную реабилитацию дьявола, когда-либо предпринятую христианином.
Шекспир – встреча розы и топора…
Загубить свою жизнь – значит, приобщиться к поэзии, не прибегая к помощи таланта.
Только поверхностные мыслители обращаются с идеями деликатно.
Упоминание административных невзгод среди мотивов в пользу самоубийства кажется мне самым глубоким из всего сказанного Гамлетом.
Поскольку способы выражения износились, искусство стало ориентироваться на нонсенс, на внутренний некоммуникабельный мир. Трепетание внятного, будь то в живописи, в музыке или в поэзии, вполне обоснованно кажется нам устаревшим или вульгарным. Публика скоро исчезнет, а за ней исчезнет и само искусство.
Цивилизации, начавшейся со строительства храмов, суждено завершать свое существование в герметизме шизофрении.
Когда мы находимся за тысячу верст от поэзии, мы в ней участвуем, участвуем, когда нами внезапно овладевает желание завыть, являющееся последней стадией лиризма.
Быть Раскольниковым – не оправдываясь потребностью в убийстве.
Афоризмы сочиняют только люди, испытавшие страх среди слов, страх погибнуть вместе со всеми словами.
Как жаль, что мы не можем вернуться в те века, когда живым существам не чинили помехи никакие вокабулы, вернуться к лаконизму восклицаний, к блаженству неразумия, к радостному безъязыкому изумлению.
Быть «глубоким» легко: для этого достаточно окунуться в море собственных изъянов.
Любое произнесенное слово причиняет