от загара, скуластый, в засаленной гимнастерке и в прах измочаленных обмотках, презрительно глядел поверх голов чуть косящими черными глазами и плотно сжимал разбитые в кровь губы. Был он коренаст, широкоплеч. На черных жестких, как конский волос, кудрях его приплюснуто, зеленым блином, сидела фуражка со следом кокарды, уцелевшая, наверное, еще от германской войны. Он стоял вольно, черными толстыми пальцами с засохшей на ногтях кровью трогал расстегнутый ворот нательной рубахи и острый, в черной щетине, кадык. С виду он казался равнодушным, но вольно отставленная нога, до коленного сгиба уродливо толстая от обмотки, навернутой на портянку, дрожала мелкой ознобной дрожью. Остальные были бледны, безличны. Один он бросался в глаза дюжим складом плеч и татарским энергичным лицом. Может быть, поэтому командир батареи и обратился к нему с вопросом:
– Ты кто такой?
Мелкие, похожие на осколки антрацита глаза красноармейца оживились, и весь он как-то незаметно, но ловко подобрался:
– Красноармеец. Русский.
– Откуда родом?
– Пензенский.
– Доброволец, гад?
– Никак нет. Старший унтер-офицер старой армии. С семнадцатого попал, и так вот до этих пор…
Один из конвоиров вмешался в разговор:
– Он по нас стрелял, вражина!
– Стрелял? – кисло нахмурился есаул и, уловив взгляд стоявшего против него Григория, указал глазами на пленного. – Каков!.. Стрелял, а? Ты что же, не думал, что возьмут? А если за это сейчас в расход?
– Думал отстреляться. – Разбитые губы поежились в виноватой усмешке.
– Каков фрукт! Почему же не отстрелялся?
– Патроны израсходовал.
– А-а-а… – Есаул похолодел глазами, но оглядел солдата с нескрываемым удовольствием. – А вы, сукины сыны, откуда? – уже совсем иным тоном спросил он, скользя повеселевшими глазами по остальным.
– Нибилизованные мы, ваше высокоблагородие! Саратовские мы… балашовские… – заныл высокий длинношеий парень, часто мигая, поскребывая рыжевато-ржавые волосы.
Григорий с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодых парней, их простые мужичьи лица, невзрачный пехотный вид. Враждебность возбуждал в нем один скуластый. Он обратился к нему насмешливо и зло:
– На что признавался? Ты, небось, ротой у них наворачивал? Командир? Коммунист? Расстрелял, говоришь, патроны? А мы тебя за это шашками посекем – это как?
Красноармеец, шевеля ноздрями раздавленного прикладом носа, уже смелее говорил:
– Я признавался не от лихости. Чего я буду таиться? Раз стрелял – значит, признавайся… Так я говорю? Что касаемо… казните. Я от вас… – и опять улыбнулся, – добра не жду, на то вы и казаки.
Кругом одобрительно заулыбались. Григорий, покоренный рассудительным голосом солдата, отошел. Он видел, как пленные пошли к колодцу напиться. Из переулка взводными рядами выходила сотня пластунов.
IX
И после, когда полк вступил в полосу непрерывных