да большую половину населения в эти… как их там… и записать. Сразу (ну, может, и не сразу, а с инициативой выступить в Думе) республиканский бюджет. Мост построить подвесной. Чемпионат мира по плаванию. Дорожки велосипедные. Пармезан. Аэропорт. То да сё…
Интересно: Ланцовы, заметьте, ругаются всегда во дворе. Даже зимой. Не придерешься.
Потом подумалось, ни с того, ни с сего, что елку бы живую надо поставить вместо сосновых лап, которые в глиняном кувшине. Чтоб иголки опадали, сыпались на ковер, чтобы потом ковер на перекладину, снегом его сверху, потом вдоль его да поперек, и пыль белая в небо, в лицо, в глаза, за шиворот, и жарко, и сердце девать некуда…
Ёлку, однако, в кабинете держать обременительно. Как-то не вяжется с аквариумом, в котором упитанные карпы с японских островов и два настоящих угря. Было три. Один куда-то подевался, а куда – розыск не учиняли: уж больно существо мерзостное. Но подарок. Инвесторы из провинции… (перечеркнуто – Ф.С.) … чего-то там на «бао» в конце.
…Обитая в качестве главы обширной губернии, которой достоинства заключались исключительно в торфяниках, а также мощном огородничестве, средь которого там и сям раскиданы были руины бывших дворянских усадеб и целых два дворца (один – какого-то графа, фамилию которого в свое время не мог выговорить даже очень образованный первый секретарь обкома партии), приспособленных под культурные надобности, Павел Аркадьевич свыкся с недоумением.
Как его, упитанного и исполнительного главного механика областной мехколонны, а прежде егеря районного лесничества занесло в кабинет с вальяжными карпиями, он, как и всякий на его месте, понимать не то, чтобы отказывался, а полагал преувеличением.
Потому что, во-первых, Бог, хотя и не существует, но присутствует. А во-вторых, Павел Аркадьевич боялся слова «тендер». Почему-то именно этим словом рисовалась ему колоссальная фигура новой власти, которую вблизи не рассмотреть, а издали – боязно.
Но, оказалось, надо. Просто надо. Так ему десять лет назад вкратце объяснили два хорошо одетых человека в столовой мужского монастыря за скромной трапезой.
Он уж и не помнил канвы разговора, ни что подавалось на стол, да и был ли стол-то, а только выйдя на крыльцо, опушенное какими-то пышными белыми метелками, почувствовал будто, что стал как бы легче килограммов на двадцать и голову захотелось взять подмышку.
Через неделю, пребывая в неведомом доселе состоянии, похожем одновременно на вожделение и скорбь, он уже протискивал в урну бюллетень, улыбался в камеры и даже потрепал по щеке крепенькую, как молодой подосиновик, бабушку в пионерском галстуке и солдатской пилотке.
А через месяц ему показали фильм про его собственную инаугурацию. На груди тяжелая золотая цепь с гербом, правая рука на толстой книжке, пробор на лысине справа налево, и пиджак цвета голубиного пера с отливом.
В себя Павел Аркадьевич пришел только через три года, сообразив, что никто никуда его никогда вызывать