свою беспокойную. Каждый вечер уходит он на Глазник, – оттуда всё Беловодье как на ладони, и Молосна на заре вечерней изгибается, ровно лента алая девкой брошена. А направо – берег черёмухой опутан, и дымки восорских костров, и лес чёрной щетиной до самого края, куда лишь глазу достать…
…Будто ветерок шелестнул, – рядом Ласка опустилась:
– Гость в Беловодье…
…Приходили и прежде люди в Беловодье, никто не спрашивал, откуда они. Хочешь жить, – ставь двор да живи. Вот так и появилось в деревне племя Ласки, – несколько мужиков и баба с девчонкой. Были они высоки ростом, с белыми, что снег волосами и светлыми задумчивыми глазами. Говорили непонятно, были не злы и приветливы; их приняли в общину.
Ивенко, Ласку увидав, решил, – девка непременно растает, как солнышко пригреет пожарче. Потому, надо быть, и сдружился с ней, что с другими не схожа..
– …Гость в Беловодье, из Ростова… На лодке, у Кадыша в избе сидит…
…Теперь уж не сказать, кто из Богов надоумил Елоху отправиться искать край земли. Может, и он был младшим в семье, может, и у него птица в груди жила… На рассвете кинул Ивенко в елохову долбушу котомку с припасом, крикнул Ласке:
– Мамке скажи: вернусь! И ты жди! Жди, Ласка!..
… Она долго шла берегом, потом бежала черёмуховыми зарослями до самого Алатырь-камня, упавшего с неба; долбушка уже свернула за Черёмуховый остров и скрылась из виду…
Глава 3. Год 979
Грамоте малого Редрю выучил Зыза, тогда только посвящённый в младшие жрецы.
Резал малец грамотки торговые, – помогал отцу. От родителей осталась ему лишь память о двух холмиках на долгом пути к Беловодью да щедрые веснушки-редринки по щекам, не портившие улыбчивого парнишку.
Остался Редря захребетником мирским; а что сироте делать, как кусок хлеба добыть? Вот коровушек мирских пасти, – самая сиротская доля. Коровушки, они пасутся, а пастух в тени, в укроме, чтоб никто не видал, не смеялся над пустой его забавой, – он всё бересту царапает. А в тех берестах – вся недолгая жизнь Беловодья, тризны и родины, половодья и ледоставы…
Не одно девичье сердечко таяло от синих глаз пастуха, многие вздыхали о нём. Но вздыхай, не вздыхай, – как бы ни был пригож пастушок, – за ним лишь лачуга жалкая, миром ставленая. Всё ж не могли девки обойти стороной синеглазого парня, тянули в игрища, приставали со словами лукавыми да с поцелуями; он только краснел молча. Когда девицам надоедало теребить его, садился в тень и опять царапал камушком кусок бересты
А вода в Молосне всё текла-катилась, и уже не дразнили его девушки: щедрик-редрик, не звали в игрища, и уже сказано было про него: бобыль… А рожок всё сзывал утрами мирское стадо, и царапал камешек бересту…
А Ласка всё ходила к Алатырь-камню, всё ждала, когда вывернет из-за Черёмухового острова знакомая долбуша. Уже не было у неё матери, замуж никто не неволил; все подружки уж своих деток зыбили…
… Однажды сказала ей старая Лада:
– Не ходи боле к Алатырь-камню, не жди его; он воротится, да не скоро;