(и защелкнулась на замок) дверь.
Начальная школа Дерри в глубокой задумчивости застыла под сине-лиловым небом. Ветер дул без устали. Крюки с защелкой на флагштоке постукивали о металлическую стойку. Ветер сразу набросился на теплое лицо Бена, принялся кусать щеки.
«Не отморозь себе что-нибудь, парень».
Он быстро натянул шарф на лицо, превратившись в маленькую, пухлую карикатуру на Красного всадника[92]. От красоты темнеющего неба захватывало дух, но Бен не задержался у двери школы, чтобы полюбоваться им: слишком холодно. Он зашагал домой.
Поначалу ветер дул в спину, и никакого дискомфорта Бен не испытывал; наоборот, ветер подталкивал к дому. Но на Канальной улице пришлось повернуть направо и идти чуть ли не против ветра. Теперь ветер задерживал его… словно у него было к Бену какое-то дело. Шарф помогал, но не так чтобы очень. Глаза пульсировали, влага в носу заледенела, ноги в лыжных штанах онемели. Несколько раз он совал руки в варежках под мышки, чтобы согреть их. Ветер выл и стонал, иногда прямо-таки по-человечески.
Бен ощущал испуг и радостное волнение. Испуг – потому что теперь мог лучше понять прочитанные им истории, скажем, рассказ Джека Лондона «Костер», в котором люди замерзли до смерти. Да, в такой вечер действительно можно замерзнуть до смерти, в такой вечер, когда температура могла упасть до двадцати пяти градусов ниже нуля.
Для радостного волнения простого объяснения не находилось. Оно обусловливалось одиночеством… к нему примешивалась меланхолия. Бен шел по улице, его обдувал ветер, и никто из людей за ярко освещенными квадратами окон не видел его. Они были внутри, при свете и в тепле. Они не знали, что он проходил мимо них; только он знал. Это был его секрет.
Движущийся воздух колол щеки, как иголки, но пах свежестью и чистотой. Белый дымок вырывался из ноздрей Бена маленькими аккуратными струйками.
Когда солнце село и лишь остаток дня задержался на западном горизонте холодной желто-оранжевой полосой, а первые звезды брильянтовой крошкой заблестели на небе, Бен вышел к Каналу. Теперь от дома его отделяли только три квартала, ему не терпелось ощутить тепло лицом и ногами, почувствовать покалывание, вызванное бегом крови.
И однако… он остановился.
Канал застыл в бетонном желобе замороженной рекой розоватого молока, Бен видел, что поверхность его неровная, мутная, в трещинах. Он не двигался и при этом казался живым в этом сурово-пуританском зимнем свете. Чувствовалась в нем уникальная, трудная для понимания красота.
Бен повернулся в другую сторону – на юго-запад. К Пустоши. И когда он смотрел в этом направлении, ветер снова задул ему в спину. Принялся трепать лыжные штаны. Канал тянулся среди бетонных берегов еще где-то полмили, потом бетон заканчивался: река втекала в него из Пустоши – в это время года скелетообразного мира заледенелых кустов и голых ветвей.
На льду стояла фигура.
Бен смотрел на нее и думал: «Там может быть человек, но как он может быть