скрижалях сердца…
Шиповник
Сыпь, шиповник, алоцвет
благонравный,
благодушный;
потешитель и ослушник
мой шипованный
букет.
Наряжён твоим нарядом
стол
и охристый паркет;
мы с тобою сядем рядом:
я – вдоль вазы силуэт…
Шепоток
взахлёб
клевещет:
«нет, такой —
печальной —
нет…»
Только резче и зловеще
мой – бутон – автопортрет.
Вы…
Навыкат вы, идущая с аллей,
в которых гас
заметно алый пламень,
как на исходе предзакатных дней,
и ветер тих,
и следовал за вами.
Идущая, несли на воле шарф,
по воле ветра
никнувший
упрямо,
и был спокоен
безобидный ваш
уход совсем в иной
миропорядок.
И стыли руки, стыла бирюза
на пальцах,
лепленых
ваятелями вышних.
Как гибли вы!
Как жмурили глаза! —
когда в косяк аллеи —
раз! —
и вышли!
Не всяк дано вас знать,
наперечёт,
кому в бреду вы открывали имя.
Но той, слепой – нездешней —
мне – отныне —
вы приоткрыли свой
пунцовый рот.
Вас звать: печаль,
вам имя: быстротечность.
Вы – горечь, вы – обуза.
Муза… Вечность…
Экслибрис
Ла́стовица-отрокови́ца,
нравственно:
нá ветер, нá воду!
В экслибристической заводи,
в чёрно-чернильной водице —
птица.
Ах, пособляй латинице!
В чистой славянской вязи
крыльца твои увязли.
Вымолить мне их.
Вымолиться.
Птичий серпасный норов,
первоначальность ночи:
страницы стихов пророческих,
мыслей сороков сорок.
Мне бы твоё попустительство,
ластовица,
каверзница.
За́ версту чуешь раскаянье,
книжная жительница.
Жальче сухарной данности
оттиск чернил суровых.
Отроковица!
Виновна!
Отражена из жалости!
Сердце уймётся.
Застишь!
Кто эту видел разницу?
Мы больше не будем разниться.
Крыльев страницы:
настежь!