и тяжелая, как золото, и цветом на него похожая. А у них пухлая да рыхлая, с бурьяном пополам.
– А помногу вы сеяли? – спросил я.
– Помногу. Приходилось сеять и по 300, и по 400 десятин. Пять сыновей у меня было да пять невесток. Да мы с женой. Бывало, как выйдем пахать – двадцать пар волов, не налюбуешься. В Ставропольщине там быки красные, и рога в разные стороны, круторогие. А у нас – нет. У нас были серые, рога по козлиному, вверх. А большие быки, как гора, и идут нога в ногу, как солдаты, сытые, здоровые. А в колхозе нынче что? Бык, бедняга, лежит и не может даже голову поднять, наголодался за зиму. А его из база за хвост тянут – план пахоты выполнять.
– А где же ваши сыновья нынче, в колхозе?
– Нет, отделил я их, стали они сами хозяйствовать. Старший помер. Увидел он из хаты через окошко, что его быков уводят в колхоз, как закричит: «Повели, повели!» Упал на пол и больше не встал. А остальных хозяин забрал на работу.
– Какой хозяин?
– А что ж, разве вы не знаете, у нас теперь один хозяин, что в Москве живет. Попали в первую же высылку.
– А это ваш внучек с вами?
– Нет, работник у меня был, Федор. Хороший был человек. Я его тоже отделил, как сына, худобу дал, лесу на хату, оженил, гуртом пособили ему построиться, гуртом же запахали и засеяли на первый год. Пропал он из-за крыши. Цинковую крышу ему захотелось на хату. Это Федор в мою честь захотел: пусть, мол, люди видят, как работники от добрых хозяев отходят. Так вот эта крыша станичному Совету понадобилась – колхозный амбаришко покрыть. Мои попали в первую высылку как кулаки, а он – во вторую как подкулачник. А крыша-то по мирным ценам всего 36 рублей стоила. Я амбар свой крыл, знаю. Жена Федора в то время была в положении. Как стали их тащить из хаты да пихать на подводы, ей нехорошо сделалось. А в это время снег да дождь, укрыться нечем. Наскочили они враз, список у них секретный. Одну хату проходят, в другую ломятся. Все обшаривают, золото в крестьянских сундуках шукают, подушки, перины переворачивают. Борщ из печки вытащили и по полу разлили. Ругаются. Вскинули беременную на подводу, успел ее Федор кожухом прикрыть, а себя с сыном – дерюжкой. В это время стали детей тащить из соседней хаты. Суматоха, дети кричат, старуха Емельяновна обхватила руками столб на дворе, не идет, упирается, ее бьют по рукам, чем ни попадя, а из хаты пихают хозяина и хозяйку взашей… А я тут же стою, не попал в список. Федор поднял дерюжку и говорит мне: «Василий Иванович, были вы мне отцом, будьте теперь моему сыну дедом». А сам плачет. «Возьмите Петруньку, пропадет он вместе с нами, жалко сына». В это время подскакивает «ахтивист»: «Куда ты, паскуда кулацкая, с подводы слазишь?» А Федор говорит: «Да это не мой сын, это парнишка со стариком ведра чинить к нам приходили, парня и схватили в суматохе». Отказался, бедняга, от сына. В это время подводы тронулись на станцию железной дороги. «Прощай, мамка, прощайте, папаня!» «Прощай, сынок!» Только и всего. Вот я и взял его за руку, и пошли мы по станицам кормиться: «Корыта, ведра починяем!» А то мышеловки делаем, тогда на базаре кричим: «Кому крыса,