прекратить существовать как личность. Другими словами, убежать от самого себя. Мне казалось, так я убегу и от нее. Я сказал, что неотложные дела срочно призывают меня на Аляску, и… переехал в соседний квартал. Мой переезд и впрямь смахивал на скоропостижное исчезновение. Я ушел в глубокое подполье. Никуда не выходил, ни с кем не общался, не прикасался к пище, словно начисто позабыл о еде, свежем воздухе, солнечном свете, человеческих отношениях.
В этом импровизированном гробу я подружился с духами земли. Я понял, что проблемы, издавна отнесенные мною в смутную даль, словно сонные цеппелины, имели на деле подземную природу. Я вел оживленные беседы с бессмертными Ницше, Эмерсоном, Торо, Уитменом, Фабром, Хэвлоком Эллисом, Метерлинком, Стриндбергом, Достоевским, Горьким, Толстым, Верхарном, Бергсоном, Гербертом Спенсером. Я понимал их язык. Я оказался среди своих. Подниматься на поверхность, чтобы вдохнуть, – зачем мне это? У меня в руках был весь мир. Но, словно одинокий кладоискатель, случайно наткнувшийся на золотую жилу, я метался среди своих новообретенных сокровищ, стараясь уместить их в пригоршни и вынести на свет, к людям. Я должен был убедить своих собратьев в существовании бесценных россыпей, убедить их спуститься со мной. Я должен был поделиться своим богатством.
Попытка обнародовать мое открытие натолкнулась на препятствия столь значительные, что я чуть не позабыл, зачем вообще выбрался наверх. Скептики обрушили на меня лавину насмешек, решив, что я свихнулся. Труднее всего оказалось с теми, кого я считал своими единомышленниками и лучшими друзьями. Случайный собеседник порой терпеливо выслушивал мои лихорадочные речи, но этим обычно и заканчивалось. Я в очередной раз казался себе провозвестником другого мира, глашатаем, чья миссия заключалась в том, чтобы устанавливать сиюминутный контакт, своего рода короткое замыкание, для того лишь, чтобы сохранить крохотную искорку истины.
Созрев наконец для очередной любви, я был так измотан и душевно опустошен, что представлял собой легкую добычу. Неожиданно для самого себя я увлекся музыкой. Стоило чарующим звукам коснуться моего слуха, как меня охватывал трепет. Моя душа словно погрузилась в турецкие бани. Всю метафизику выпарило без следа. Заодно я стряхнул с себя ошметки омертвевшей плоти.
Тут-то война полов и разыгралась не на шутку. Музыкальный дар моей новообретенной спутницы, поначалу так меня манивший, быстро отошел на второй план. Заветная щелка этой похотливой, истеричной суки, корчившей из себя недотрогу, скрывалась под спутанным клубком шерсти, неудержимо напоминавшим спорран[7]. Черт меня дернул потянуться к ней в самом начале нашего романа. Она грелась у батареи, небрежно накинув шелковый пеньюар, под которым ничего не было. Мохнатый кустик топорщился так, словно под халатиком она сжимала между ног кочан капусты. К вящему ужасу дамы, я без долгих предисловий хищно нацелился