голос, о котором я сама успела забыть, заставил герцога поморщиться. Ему все во мне не нравилось, я чувствовала это кожей: и согнутая в раболепии спина, и трясущиеся руки, и желание угодить, воспевая его храбрость. Знал бы он, что перед ним девица, опасающаяся обнаружить себя, а потому все больше и больше зарывающаяся под капюшон. А руки трясутся вовсе не от страха – ну, в конце концов, не убьют же меня прямо здесь, а от волнения, что ненароком подведу Конда.
– Ты идеализируешь меня. Напыщенными словами лепишь безупречного героя, каковым я не являюсь, – он недовольно смахнул листы со стола. Те спланировали к остаткам еды и грязным тарелкам, еще больше добавляя беспорядка. – Оглянись вокруг. Что ты видишь?
Я в волнении кусала губы. Ответить прямо, что вижу свинарник? Или в стиле хрониста заявить, что вокруг меня всего лишь деловой беспорядок, обеспечивающий комфорт величайшему из полководцев?
– Ну? Говори.
– Хаос, – прошептала я.
– А у безупречного героя, которого ты описываешь, все лежит по полочкам. Я живой, Дон. Слышишь, живой. И если уж меня заставили терпеть хрониста, то я требую, чтобы ты писал обо мне как о человеке, а не полубоге.
Герцог поднялся и, подойдя к кровати, откинул край одеяла. Под ним обнаружилась чья–то розовая пятка. Определенно женская. Я сглотнула и перевела взгляд на Их Светлость. Он, дождавшись реакции, вернулся ко мне. Взял за плечи и заставил смотреть в глаза.
– Если уж писать о деяниях полководца, то со всеми его промахами и слабостями. Уверяю тебя, историки сами наврут о нашем времени, а я хочу, чтобы остался хоть один источник, из которого узнают, каким я был на самом деле. Понял?
– Да.
– Что–то ты совсем плохо выглядишь, – произнес герцог, вглядываясь в мое лицо. Его открыл съехавший капюшон: полководец был высокого роста, и мне пришлось задрать голову. Я порадовалась, что не послушалась Конда и все–таки намазалась белилами.
– Болею, – сердце от страха, что меня раскусят, стучало как сумасшедшее.
– Иди. Отдыхай. И писульки свои унеси.
Я торопливо собрала шедевры летописи, оставшиеся на столе, и те, что валялись на полу. Не оглядываясь, вылетела наружу. Ух!
Только на лестнице сообразила, что не попрощалась. Наверное, надо было пожелать доброй ночи. Как–нибудь витиевато, в духе монаха Дона. Но вспомнилась розовая пятка, и желание сыпать словами моментально прошло. Герцог и без моих напутствий приятно проведет ночь.
А моя ушла на то, чтобы разобрать записи Конда. Теперь, зная, что Их Светлость все–таки интересуется писаниной хрониста, я старалась заучить характерные особенности почерка брата и то, как НЕ следует писать.
Радовало одно – ни герцог, ни его медведеподобные подручные не раскусили, что произошла подмена. И я вовсе не присваивала успех, мня из себя хорошую актрису, так как все время оставалась сама собой. Я восхищалась Кондом, который, изучив меня по письмам, заранее подготовил зрителей к рокировке.
Утро принесло