в последнее время я так занят, не могу выкроить и дня. К тому же по большей части я живу в Америке.
– Если не ошибаюсь, – заметил Уорминг, – вы были тогда художником?
– Да. Но потом женился и понял, что рисование не дает средств к существованию – особенно такому посредственному художнику. Я занялся фотографией. Эти рекламы на дуврских скалах выполнены под моим руководством.
– Отличные рекламы, – согласился поверенный, – хотя, должен признаться, я не очень обрадовался, увидев их именно на этом месте.
– Зато, если нужно, они могут прослужить столь же долго, сколько будут стоять эти скалы, – с довольным видом объявил Избистер. – Мир меняется. Когда он заснул двадцать лет назад, я прозябал в Боскасле со своим этюдником для акварелей и старомодным благородным честолюбием. Я не мог и вообразить, что мои краски прославят все благословенное побережье Англии от Лендс-Энда до мыса Лизард. Удача часто приходит к человеку, когда он ее вовсе не ищет.
По лицу Уорминга было видно, что он все же сомневается, настоящая ли это удача.
– Именно тогда мы с вами разминулись, если я правильно припоминаю?
– Вы вернулись в том же самом экипаже, который доставил меня на Камелфордский вокзал. Это было во время юбилея – юбилея королевы Виктории[1]. Я помню трибуны и флаги в Вестминстере и ссору с извозчиком в Челси.
– Это был второй, бриллиантовый юбилей, – сказал Уорминг.
– Ах да! Во время настоящего юбилея, пятидесятилетия, я был еще мальчишкой и жил в Вуки. И все пропустил… Сколько же хлопот доставил нам этот спящий! Моя квартирная хозяйка не хотела держать его у себя, не позволяла его оставить – он выглядел таким странным, застывшим. Нам пришлось в кресле перенести его в гостиницу. Врач из Боскасла – не нынешний, а прежний – был при нем почти до двух ночи, а мы с хозяином гостиницы помогали ему, держали свет и все такое прочее.
– Он был твердый и окоченевший?
– Окоченевший, это точно. Как его не сгибали, он возвращался в прежнее положение. Можно было поставить его на голову – и он так бы и стоял. Никогда не видел такой окоченелости. Теперь, конечно, – он кивком показал на распростертое тело, – все по-другому. А этот маленький доктор – как его звали?
– Смизерс?
– Да, Смизерс. Он был, пожалуй, не прав, пытаясь привести его в сознание как можно скорее. Чего он только не делал! Меня до сих пор дрожь берет, как вспомню: горчичники, нюхательная соль, иглы. И еще эти дьявольские машинки – не динамо, а…
– Катушки индуктивности.
– Да. Вы бы только видели, как дергались и сокращались его мышцы, как извивалось в судорогах тело. Представьте только: две свечи, горящие ярким желтоватым светом, шевелящиеся тени, этот маленький суетливый доктор – и, наконец, он сам, окостеневший и в то же время корчащийся самым невероятным образом. До сих пор вижу это в кошмарах.
Наступила тишина.
– Какое странное состояние, – произнес наконец