мне всё равно, что ты там сказал, что ты сейчас скажешь, на тебя подан сигнал, понял?!
Он резко повысил голос, словно на излёте. От бетонных стен отозвался почти стеклянный звон, эхо прокатилось по лестнице и вернулось обратно. Кто-то из полицейских вальяжно усмехнулся.
Следователь с медленным скрипом откинулся на стуле и сложил руки на обвислом брюхе, обрамлённом в синий свитер. Его голос, эта манера говорить, ничем не отличали его от того любого, кто подстерегает школьников по пути домой с «розочкой». От того, кто не стесняется сломать девочке челюсть ради бижутерии.
Порождения чужой лени и чужого же страха. И да, они наказания не понесут. Кто же понесёт?
Паттерсон всхлипывал, он уже был готов разрыдаться, мне даже показалось, что у него поседели виски, когда он на краткий миг поднял голову.
– Я бы вас умников, без суда и следствия, забивал насмерть трубой, – процедил следователь, – чтобы пулю не тратить. Чего лезете, когда не спрашивают?
Жирное лицо исказилось в кривой ухмылке. Я даже отсюда, через гниль, пыл и запах сигаретного дыма, чувствовал смрад его перегара. Это выглядело как ночное ограбление, только бежать от него было некуда.
Я знал, что нельзя защитить себя от реальности в полной мере. Потому что вся реальность – это и ты тоже, в первую очередь.
Я видел перед собой двух покойников, только один умер сейчас, а второй – при рождении, первого он заберёт с собой.
– Что, нечего сейчас сказать, а, выродок? – продолжал издеваться мертворождённый, – Ничего, там, где надо, там и запоёшь.
А потом я понял: это не ненависть, ненависть я знаю, она выглядит по-другому. Я вижу её в глазах учителей, когда кто-то забывает отвечать по стандартам, родителей, каждое утро и каждый вечер, старшеклассников, когда они грабят тех, кто помельче, своих друзей, когда начинаешь расспрашивать их об этом.
Ненавистью пропитано это место, этот город, весь мир, и мы все слишком хорошо знаем, что такое ненависть. Она в воздухе, в мыслях, в поступках и будто бы в самой коже, а это – совсем другое.
Превосходство, вот что это, притом, не аристократичное, скорее, превосходство некроза над обескровленной плотью. Следователь мстил Паттерсону, хотя даже сам этого не осознавал, и не знал, за что именно мстил. Это было видно в его глазах.
– Сядешь и не выйдешь, – говорил он, – сядешь и не выйдешь, тварь. Я тебя навечно запру.
– За что?…
Сквозь всхлипы и вздохи, с самого низа страданий раздался едва слышный голос Паттерсона. Тихий, безнадёжный, цепляющийся за призрак последней соломинки.
– За то, что ты в этой стране живёшь! – немедленно отозвался следователь под общий громкий хохот, – А ну встал и пошёл!
Спины заслонили мне обзор, свет погас, послышался скрежет стула и скрип плотно сжимаемой кожи. Я отшатнулся от щели, протёр глаза, отряхнулся.
Теперь запись была у меня в кармане. Не знаю, что бы я с ней делал, куда бы я с ней пошёл, и пошёл бы ли, но она была. А даже если бы и не было, я