Я это сделал. Неприличные и жестокие слова! Однако, снисходя к неотступным просьбам и выслушав старика, уразумел я, что не имею права отталкивать подсудимого раньше беседы с ним, что моя обязанность, мой долг адвоката – сначала знать, а потом судить.
Этот долг я уплатил. Все изучив, обдумав, взвесив, я хочу теперь пред вами и общественным мнением погасить другой.
Хочу дать руку помощи человеку, неправедно гонимому влиятельной семьей, заочно приговоренному слепыми страстями.
Да не увлекут вас, господа, ни они, ни ужас преступления. Общее предубеждение да не осмелится поднять головы до этих кресел!
Выслушайте меня без симпатии, но и без гнева. Не прошу ни о чем более, а потому верю, что отказа не встречу. (Глубокая тишина.)
Барон Морель несколько лет уже командует кавалерийским училищем в Сомюре и обыкновенно живет один. Его супруга занята в Париже воспитанием детей. Только раз в году, ко времени смотров, семья приезжает в Сомюр, и мадам Морель является хозяйкой дома.
В том же училище как офицер-инструктор служил молодой уланский поручик Эмиль Клемент де ла Ронсьер, сын генерал-лейтенанта графа Клемента де ла Ронсьера. Я ничего не скажу об отце. Ни одним словом не буду мстить от его имени за подметное письмо, возмутительный пасквиль, адресованный при начале процесса суду. Какое кому дело здесь, что этот отец покрыт восемнадцатью ранами, что в боях за отечество он проливал кровь, остался изуродованным, нищим и что никто не отымет у него славы, почета и уважения! Не об этом надо мне говорить. О сыне, что такое сын, – вот о чем должна быть речь. Однако, призванный открыть истину пред лицом всего света, я обязан сказать ее и тому, кто нам ближе других, кто хранит наши духовные силы, – теперь не покидает нас!
Граф де ла Ронсьер на службе усвоил за правило быть аккуратным, требовательным, очень строгим. Эти военные приемы он внес и в домашнюю жизнь. Имея сына, с характером пылким, может быть, тяжелым, он решил его обуздать и не прощал ничего.
Такая крайняя суровость не могла, разумеется, не повредить воспитанию. Исчезло благотворное, взаимное доверие, присущее таким близким друг другу людям, а сын, запуганный отцом, – все равно в детском ли возрасте или, будучи офицером, – не мог, согрешив, найти в родном сердце теплого, верного убежища. Отсюда явились промахи, которыми упрекают его ныне.
В чем состояли ошибки, до какой степени заблуждался он, – первый, основной вопрос.
Переходя к нему, я должен отметить следующее. Вчера наш главный противник, поверенный гражданского истца, объявил, что, по его мнению, в уголовном судопроизводстве не имеет смысла предыдущая жизнь обвиняемого, какова бы она ни была, и что даже неприлично заниматься ею.
Плохая теория! Когда над человеком висит грозная кара, не лишнее, думаю, посмотреть, чем он был ранее. С другой стороны, мой противник, впадая в странное противоречие, сам применил к настоящему делу то, чего не допускает в принципе, и перешел всякие границы права, им же отрицаемого. Будучи сам обманут, он