уважает превосходство, – сказал Тольц.
– Это я заметил, – Арехин-младший отряхнул одежду от пыли, листьев и травы. – Таблицей умножения их не проймёшь.
– Ты здорово бегаешь, – признал, отдышавшись, засаленый пацаненок барону. – Лучше меня. Мы-то думали, что все городские вроде него, – и он кивнул на Арехина-младшего.
– У меня своё умение, – сказал Арехин.
– Какое же? Читать, писать, спасибу-пожалста говорить?
– Я могу слышать тех, кто там, – Арехин показал на землю.
– Червяков, что ли? – усмешливо спросил пацан.
– Тебе ещё рано знать. А то приходи на кладбище этой ночью, может и ты услышишь.
– Не пугай, не пугай, не боимся.
– А зря, – сказал Арехин-младший. – Там тебя девочка ждёт. Приходи, говорит, Миша, мне скучно. Вместе веселей. А то я сама к тебе приду. Постучу в окошко, ты пусти только.
Пацан побледнел.
– Ты… Ты чего… Ты ей скажи, пусть успокоится. Скажешь? – он заглядывал в лицо Арехину, сразу став на вершок ниже ростом.
Арехин молчал и смотрел не на пацана, а сквозь него.
– Хочешь, на колени стану?
– Я ничего не хочу. А она… Приходи не ночью, а днем, в воскресенье. Вдруг и успокоится.
– Я приду! Я точно приду, так и передай!
Веселье разладилось. Деревенские сторонились и Арехина и барона.
– Однако вы, Арехин, нагнали страху на туземцев. Как вам удалось?
– Дело нехитрое. У каждого сельского мальчика или девочки найдутся умершие братик или сестра. Не родные, так двоюродные. И стуки ночные в избе всегда есть, то кошка, то крыса, то дом рассыхается.
– А имя? Миша?
– Это ещё проще, ему кричали – «наддай, Мишка, наддай!».
– Действительно, просто. А вот если бы он спросил, как имя той девочки…
Арехин посмотрел на Тольца.
– Не спросил бы. Никто не хочет этого знать. Взрослые – другое дело, но мы-то не взрослые.
Деревенские тем временем оттаяли. Врожденная живость характера взяла верх, да и вообще – всё ведь кончилось хорошо, разве нет? Они сели в кружок, и другой мальчик, не Миша (Миша по-прежнему дрожал), стал рассказывать истории про Лысый кордон: о говорящем медведе, что из кустов плачем и причитаниями заманивал сердобольных путников, а потом разрывал их на части и выедал сердце, печень и мозги. Рамонцы-то про медведя знали и в кусты не шли, хоть обрыдайся, а париновцы и берёзовцы, бывало, плошали.
Или дядя Матвей, что на хуторе – рыл погреб, и вдруг слышит стук, да громкий такой, словно в бочку пустую колотят, бух, бух! А хутор, понятно, наособицу стоит, рядом никого. Он быстро землю в яму назад побросал, а теперь вот никак покупателя на хозяйство не найдёт. Кто ж купит, когда соседство такое!
Или Ванька Кретинин, тот, что позапрошлой зимой ни с того, ни с сего повесился в сарае. Ну, повесился и повесился, на кладбище его хоронить нельзя, а за кладбищем отец не захотел, и похоронил в лесу, как раз на границе двух кордонов, Зверинца и Лысого. Через неделю пришли, а могила разрыта. Домовина