февраль, но вдруг наступили столь редкие в Петербурге очень солнечные дни.
После похорон они сидели с женой и Костей и подводили итоги. Отец и вправду оставил команду в ужасном непорядке. Казна пуста, армия беспомощна, вооружение – допотопное, паровой флот в России не существовал. По всей Европе отменили телесные наказания, в России – секли и беспощадно. Куда ни кинь взгляд, всюду – плохо, повсюду – гниль. Крепостное право, забытое в Европе, дикий феодальный суд, где судили чиновники, причем часто в отсутствие тяжущихся сторон, где все решали взятки.
Прямолинейный, пылкий Костя предлагал немедля объявить обществу о разрыве с прошлым – о начале коренных реформ. Но молодая императрица высказала мысль Александра: «Всюду крах, но мы вынуждены будем сейчас молчать. Надобно щадить честь и память отца». Более того, Александр решил: сначала поставим памятник папа́, потом… начнем реформы.
Памятник отцу поставили рядом с площадью, где Николай разгромил мятежных декабристов. И начали готовится к другому великому событию.
Хотя Александр, кроме бессловесной покорности отцу, ничем себя не проявил, но, как всегда в России, после смены правителя в обществе родились великие надежды.
Лев Толстой, переведшийся с Кавказа в Крымскую армию, писал в осажденном союзниками Севастополе: «Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться, мужать, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».
Но наш скептик Чаадаев не поверил. Его раздражал этот вечный русский «покорный энтузиазм». Именно тогда появился у Чаадаева весьма эксцентрический жест. Он попросил у врача рецепт на мышьяк для крыс. И каждый раз, когда кто-то при нем начинал говорить о надеждах на нового императора, вынимал из кармана рецепт яда и молча показывал.
Между тем первые благодетельные шаги были сделаны и тотчас. Александр не забыл встречи с декабристами. После 30 лет заточения и ссылок оставшимся в живых декабристам было разрешено вернуться. И они вернулись – вчерашние блестящие гвардейцы, а нынче – больные старики. Последовали и первые либеральные изменения в цензуре.
Недвижная, навечно замерзшая река вдруг шумно тронулась. Начался ледоход. Общество, доселе покорно молчавшее, громко заговорило. И все осуждали прошлое и все требовали реформ. Публично клеймили казнокрадство, достигшее к концу прошедшего царствования небывалых размеров. Петиции с предложениями рекой полились во дворец. «Здесь, в Петербурге, общественное мнение расправляет все более крылья… Все говорят, все толкуют вкось и вкривь, иногда и глупо, а все-таки толкуют. И через это, разумеется, учатся. Если лет пять-шесть так продлится, общественное мнение, могучее и просвещенное, сложится. И позор недавнего безголовья хоть немного изгладится», – писал К. Кавелин в письме к другому известному публицисту М. Погодину.
И тогда же писатель Н. Мельгунов объявил, что верит – при новом царе должна, наконец-то, появиться европейская «гласность». И отец фрейлины Анны Тютчевой, наш замечательный поэт Федор Тютчев приветствовал первые распоряжения Александра