какой-то вопрос юному убийце, с которым мы познакомимся чуть позже (это Нотр-Дам-де-Флёр, Богоматерь Цветов). Этот вопрос ни о чем причинил убийце такую боль, что лицо его исказилось буквально на глазах, и Дивин не могла этого не заметить. Тогда мгновенно, словно ринувшись в погоню за причиненной ею же болью, стремясь догнать ее и остановить, спотыкаясь о слоги, захлебываясь в слюне, как захлебываются в слезах, она воскликнула:
– Нет-нет, прости, это я виновата!
А подруга этой супружеской пары самая сумасшедшая из всех, кого мне приходилось встречать здесь. Мимоза II. Мимоза Великая, Первая, теперь на содержании у какого-то старика. У нее своя вилла в Сен-Кло. Поскольку она любила Мимозу II, которая в ту пору работала в молочной лавке, то оставила ей свое имя. Номер II некрасива, ну и что? Дивин пригласила ее на девичник. Она пришла в мансарду около пяти. Они с Дивин расцеловали другу друга в щеки, стараясь, чтобы тела их не соприкасались. С Миньоном она по-мужски поздоровалась за руку, и вот она сидит на диване, на котором обычно спит Дивин. Миньон делал чай: у него были свои причуды.
– Как мило, что ты пришла, Мимо, мы так редко видимся.
– Сама виновата, дорогая. А я так просто обожаю твою каморку. Прямо домик кюре на краю парка. Когда твои соседи – мертвецы, это, наверное, так приятно!
В самом деле, вид из окна был прекрасным.
Иногда кладбище освещалось луной. Ночью из постели Дивин при лунном свете видела его очень четко и далеко в глубину. Этот свет был таким, что в высокой траве и под мраморными плитами можно было ясно различить призрачное шевеление мертвецов. Кладбище в обрамлении оконного проема было глазным хрусталиком, очерченным двумя веками, или еще лучше: оно было стеклянным синим глазом – как бывает у слепых, – лежащим в ладони чернокожего. Оно танцевало, это ветер шевелил траву и кипарисы. Оно танцевало, оно было мелодичным, и тело его колыхалось, как медуза. Отношения Дивин с кладбищем: оно проникло в ее душу почти так же, как некоторые фразы проникают в текст, то есть буковка там, буковка здесь. Кладбище было в ней, когда сама она находилась в кафе, на бульваре, в тюрьме, под одеялом, в сортире. Или, если хотите, кладбище присутствовало в ней почти так же, как в Миньоне жила собака, верная и покорная, и порой придавала взгляду сутенера звериную и грустную нежность собачьего взгляда.
Мимоза высовывается на улицу, в оконный проем Усопших и, выставив палец, ищет какую-то могилу. Отыскав ее, пронзительно вскрикивает:
– А, мерзавка, потаскуха, подохла, наконец! Ты тут тлеешь под холодным мрамором. А я вот хожу по коврам, сука!
– Ты чокнутая, – шепчет Миньон, который чуть было не выругался на тайном, сутенерском, языке.
– Миньон, может, я и чокнулся от любви к тебе, ужасный Миньон, но там, в могиле, лежит Шарлотта! Там Шарлотта!
Мы хохочем, ведь мы-то знаем, что Шарлотта – это ее дедушка в глубине кладбища и место захоронения куплено пожизненно.
– А как там Луиза? (это отец Мимозы). А Люси? (ее мать), – спрашивает Дивин.
– А,