разделало… У тебя все четыре при тебе. Преимущество передо мной. И ещё какое! Четырёхкратное!
Он начинал кашлять, и медаль на его груди трепетала, будто синица на ветке, за которой Мура сегодня утром наблюдала во дворе. Она видела, какие изменения произошли с ним и потихоньку начинала привыкать. Зато Петька – не учитель Лев Петрович со своими длинными ногами, на лапу не наступит. Нога у Муры продолжала болеть. Вот только дым от едких папирос ей был невыносим. Когда Петька закуривал, она вставала и уходила.
Он заметил эту её нелюбовь к дыму, и тонкие губы его покривились в лёгкой усмешке. Было похоже, что думал он сейчас не о кошке. Люся – жена его – тоже не любила, когда он курил.
Глядя перед собой когда-то дерзкими, а теперь потухшими глазами, Петька говорил:
– Была ты Хромоножкой, а теперь – Мура! А я кто? Кем стал? Без ног-то?
И, трогая маленькие колёсики у своей тележки, добавлял:
– Половинкин на тачанке! Да? Чапай!
Увидев, как строго и внимательно Мура на него смотрит, осёкся:
– Ты это… Я принял с утра немножко. Извините, мадам! Мы же свои люди…
Через улицу, в сторону от станции, около парикмахерской стояла деревянная сапожная будка. В ней окружённый запахами мыла, вара, дратвы, кожи, крепко пропитанной потом обувки, работал Захар Синицын. Петька звал его Стелькиным.
Петька и Мура часто бывали у Стелькина. Как когда-то Большака, она теперь провожала Захарьева. Только не на работу в мастерские, а к Стелькину. Захар не был таким разговорчивым, как Петька. И у него была одна нога. А вместо второй – тяжеленный деревянный протез. Этот протез он отстёгивал, когда сидя работал. Протез тогда стоял рядом в будке. Как бы отдыхал. Стелькин звал эту свою деревянную ногу ступой.
Пока они добирались до Стелькина, Петька разговаривал с Мурой:
– Ты бессловесная, тебе можно довериться, не проболтаешься. Любил я Люсю! Ну было дело: бил… Всего-то раза три. И за дело! …Уехала в свою Муранку. Только чтоб меня не видеть, такого! Конечно, это её право. А я слабак! Сам не знаю, зачем такой домой приехал. Дружок безрукий ещё в госпитале предлагал к нему махнуть под Винницу. Я и хотел попервоначалу у него сгинуть. Но без Волги как? Вырос на ней жа! Всё своё…
Мура сидела в тележке около него и слушала.
А Петька спрашивал:
– Разве можно такого меня терпеть. Я сам себя не выношу. Её право…
Замолчал, а потом почти выкрикнул:
– Люся, Люся! Судить не беруся!
И тихо так добавил:
– Но, если вдруг решуся…
Тут, словно отгоняя кого-то или чего-то от себя, помахал он правой рукой перед самым своим лицом и сказал, словно оправдывал за пьянку того, к кому они ехали сейчас:
– Это хорошо, что Стелькин есть! Он, как второй я, без слов понимает меня. Те, которые с ногами, они – другие. А ты? – он встряхивал свой светлый вихор на неспокойной головушке, – ты чего привязалась ко мне! Только что я тебя не бил, а так, хорошего-то ничего тебе не сделал…
Он или не догадывался, или не показывал