и понимала, что на улице все еще не рассвело.
Я к тому моменту пряталась под столом уже целый час. Я не любила ночь. По вечерам мама укладывала меня в кровать, гладила по голове, вставала с постели и выключала свет. Я жила в одной комнате с тетей Терпси; нам приходилось выключать весь свет, иначе она плохо высыпалась и на следующий день ей тяжело работалось.
Как только спальня погружалась во тьму, в животе сворачивался ужас и меня накрывала полная уверенность в том, что я осталась в мире одна.
Вот что происходит с людьми, которые ничего не слышат. У них развивается зависимость от света. По крайней мере, так было со мной до операции, возможно, потому, что моя семья всегда чрезмерно окружала меня объятиями, разговорами, яркими красками. Чтобы помочь, говорили они. Чтобы скрыть свое молчание, говорю я. Старались избавить меня от чувства неловкости, когда я пыталась угадать, обращается ли ко мне кто-нибудь. Мне дурно от одной только мысли о прошлом.
Чтобы заснуть в темноте, мне приходится перечислять вещи. В четыре года я перечисляла игрушечных далматинцев. У меня было восемь собачек, и я пересчитывала их не меньше сотни раз, повторяла их клички, прежде чем провалиться в сон.
Теперь же я вспоминаю римских императоров. Или фамилии знакомых в алфавитном порядке. Хотя больше всего люблю перечислять штаты Америки. Все время забываю Мэриленд, но, когда в третий или четвертый раз дохожу до Пенсильвании, точно засыпаю. Так что привычка к перечислению осталась, а вот к объятиям и звукам после операции я стала равнодушна.
Если я просыпалась посреди ночи и даже перечисление игрушек не помогало, я начинала звать маму:
– Мама… Мама…
Я звала ее до тех пор, пока у тети Терпси не заканчивалось терпение. Тогда она вставала с постели, подходила ко мне, баюкала и приносила попить воды.
Тетя почти сразу же засыпала. Я же пользовалась возможностью побыть недолго одной: брала любимую плюшевую собачку, чтобы не так сильно бояться, и спускалась на первый этаж. Довольно необычно, сказал бы Кай, ведь речь о человеке, который не переносит темноту.
Я заходила на кухню и залезала под стол. Уже почти рассветало, и вскоре все начинали стряпать, даже бабушка Бьянка, которая до конца своих дней жила на первом этаже. Она скончалась почти два года назад. Мне всегда казалось, что она хотела пожить подольше, и ей это удалось. Умерла она, когда ей было сильно за девяносто.
Когда у стола появлялись женские ноги, я перебиралась в центр своего укрытия, садилась по-турецки и выжидала. Свет падал красивый, оранжевый. Белая бумажная скатерть доходила почти до пола, окружала меня со всех сторон, и получался чудесный домик. Я рассказывала о нем в школе, описывала его Джаде – та была в восторге и каждый раз восклицала, что ей тоже хотелось бы забраться в укрытие под столом.
Каждый раз, когда мимо проходили тети, мама или бабушка, скатерть начинала колыхаться, то отдаляясь от меня, то приближаясь. Я играла, не позволяя ей меня коснуться, или угадывала, чьи ноги сейчас появятся.
Обычно