и задний дворик. Под первым этажом находился гидроизолированный подвал: стены, закрытые темными панелями, угловой диван, уютные откидные семейные кресла, черно-белый кофейный столик мраморной отделки, на котором отец почти каждый вечер раскладывал пасьянсы, старый добрый телевизор «Ар-Си-Эй» и восхитительные резные часы с кукушкой в центре на тыльной стене.
Одно из любимейших мест дома – огромная веранда с выходом на задний двор, на которую можно попасть из столовой через стеклянную дверь. На этой веранде я провел бессчетные летние вечера – с комиксами или книжками в руках, раскладывая бейсбольные или футбольные карточки, играя с друзьями в настольные игры. Мама выносила нам кувшин домашнего лимонада и шоколадное печенье, теплое и липкое, только что из духовки. А еще, когда было тепло, мы с ребятами спали там всей веселой компанией.
Несмотря на раннюю любовь к чтению, не говоря уже о страсти к фильмам ужасов и вестернам, я не был домоседом. С того самого дня, как мы сюда переехали, я часами торчал под нестареющей плакучей ивой, что стоит на страже у дома, воображая будто я – Джим Палмер, питчер[5] «Балтимор Ориолс», получивший приз Сая Янга. Подошвой старой теннисной туфли я расковыривал траву, будто там – резиновая площадка на питчерской горке, а потом, высоко задрав колено, отправлял свой коронный крученый мяч в небольшой участок голой бетонной стены в опасной близости от подвального окошка. Я и сейчас считаю, что только чудом ни разу не разбил это окошко. Зато зеленый ставень слева от окна дорого заплатил за мою детскую самоуверенность. Сотни плохо просчитанных бросков превратили его в хлам: мои воображаемые отбивающие всегда были правшами, а кидал я слишком высоко и метил в голову. В общем, ставень едва цеплялся за стену парой ржавых гвоздей, и отец до сих пор ворчит на меня за эту размолоченную деревяшку.
Трещины в асфальте рассекали тротуар перед домом на Хансон-роуд на тридцать три куска разного размера и формы, а тротуар вдоль Тупело – на девятнадцать. Эти дорожки я знал как свои пять пальцев. День за днем двенадцать лет я ходил по ним, гонял на велосипеде или скейте. Мальчишки строили горки из цементных блоков и досок, добытых на стройке или «позаимствованных» в отцовской мастерской, и сигали с них на великах. Как правило, мы гоняли даже без маек, что уж тут говорить о шлемах. Однажды мы уговорили какого-то мальчугана, жившего по соседству, прыгнуть с завязанными глазами. Кончилось это печально, и одного раза нам хватило. Порой ставки поднимались – мы прыгали через мусорные контейнеры или пластиковые мешки с травой и листьями. А иногда ложились в рядок на тротуаре, и кто-нибудь прыгал. Уж я-то точно знаю, куда может завести слепая подростковая вера. Вот ее предел: ты лежишь на раскаленной от солнца бетонной плите, прижав руки к ребрам и закрыв глаза, а твой дружок-идиот воображает, что он – какой-нибудь чокнутый каскадер Ивел Книвел, и прыгает через тебя на велосипеде.
Одним летним полуднем старшая