сидай, местов тута много ишшо есть.
Турецкий услышал какое-то шевеление, потом его что-то толкнуло в бок, и он почувствовал чужую руку. Та потянула его за полу куртки.
– Сидай, сидай, у в ног правды нет. А куковать нам тута ажно до солнышка... Выпить чего нет с собой?
– Увы, не подумал... Не успел.
– Дак вота и мы – тожа... И чево оно? Эй, можа, кто знаить али слыхал, нет?
– Черт их всех знает, – буркнул кто-то, сидевший напротив. – Хорошо, хоть тёпло нынче...
Вот в таких фразах ни о чем и все – об одном медленно текло время. Александра Борисовича никто не тревожил, не донимал вопросами. Да и разговора, собственно, тоже не было, так, проскальзывали отдельные фразы. И он, отвалившись к спинке скамейки, задремал, словно его нарочно убаюкивала мягкая южная речь. И не украинская, и точно не чисто русская, а нечто среднее...
Когда он, будто от толчка, пробудился, ничего не изменилось, только небо едва заметно посерело слева, где совсем темными были еще горы. Но и это слабое свечение позволило ему разглядеть наконец силуэты сидящих справа и слева от него людей.
А еще он почувствовал наконец запах. Сперва подумал, что это от него исходит – не выветрился вагонный, застоявшийся и прокисший плацкартный дух, но быстро понял, что находится, по всей видимости, в самом центре весьма специфической публики, типичной для всех больших и малых городов на Руси великой, главным образом, конечно, крупных. Да если бы он в настоящий момент посмотрел на себя самого, то вряд ли бы нашел разительное отличие. Разве что в интеллектуальном смысле. Хотя и тут – как еще сказать...
БОМЖ – прежняя аббревиатура (человек без определенного места жительства), окончательно превратившаяся в девяностые годы прошлого и начала нынешнего столетий в нарицательное, расхожее понятие, определяющее качество жизни огромного количества российского населения. Обидно? Оскорбительно? В прошлом веке – презрительная кличка, достаточно, кстати, редкая. А ныне? Обычное дело... Вот и сам Турецкий нынче по статусу – тот же бомж: ни денег, ни документов. Смешно?.. Да, знали бы они, кто на самом деле сидит рядом с ними на садовой лавке, вот это было бы смешно! Впрочем, у каждого из них тоже было свое прошлое, так что еще неизвестно, кого жизнь ломала круче...
Но на Турецкого никто не обращал внимания. А между тем понемногу светлело над горами. Стали проглядываться и лица – обыкновенные, правда небритые, некоторые – испитые, а вот у того, кто сидел напротив, оно было «благородное», как заметил бы дореволюционный беллетрист. И одежда у него была хоть и потертая, но более свежая, нежели у соседей Александра Борисовича. И казалось, будто этот шестидесятилетний на вид, седой мужчина в застиранной ковбойке, накинув джинсовую куртку, вышел прогуляться с тросточкой в руке да заблудился в ночи, словно и Александр Борисович, временно потеряв ориентацию. Но взойдет солнце, и он поднимется, вежливо поклонится всем и отправится домой, к чашке утреннего кофе...
Вот подумал, и сразу заныло в животе – так кофе захотелось, даже запах