и каждого года, начиная с две тысячи седьмого. Но одним лишь крушением теряющей контроль финансовой системы не описать да и не оправдать ту смуту, которая творится сегодня в человеческих душах.
Моё поколение воспитано людьми, заставшими строгое детство в отголосках сталинизма. Вместо волшебных сказок они слушали идеологические истории и боялись не темноты, а безжалостного «воронка». Лишь в ранней юности испытав предощущение свободы, приоткрывавшейся в годы хрущёвской оттепели, они вскоре окунулись в период застоя, закалившись в изматывающих условиях товарного дефицита, а затем бесстрашно рухнули в развал перестройки.
Трудности, связанные с приспособлением к новым условиям жизни: работники интеллектуального труда сталкивались с необходимостью осваивать прикладные профессии, а работники труда физического зачастую были вынуждены переквалифицироваться, – не помешали им строить семьи и заводить детей.
В свою очередь, их родители, то есть наши деды, рождённые ещё при царской власти, так же когда-то испытали бурю революции и переворот государственного строя. Они же, кроме прочего, пережили и страшную, выкосившую миллионы жизней Вторую мировую войну. Росшие на рассказах о ней и имеющие перед собой пример отцов и матерей, сумевших отстоять свои дома и души, наши родители тоже всегда смело смотрели в будущее, даже в самые унылые времена не теряя в сердцах тепло надежды.
А ведь они по сей день продолжают блистать силой духа. Как универсальные солдаты, упорствуют в овладении современными технологиями и заново познают непрестанно преобразующийся мир. Никто не сможет с точностью сказать, как отзываются в них сегодняшние перемены: обрушивающиеся моральные устои, искалеченная нравственность и попранные рамки здоровых социальных норм. Мне часто кажется, что родители гораздо терпимее меня воспринимают и новые возмутительные веяния, и предсмертную агонию культуры, с философской печалью взирая на сгущающуюся бесчеловечность человечества…
Глава 1
Поезд дёргался и стучал. Наслаждаться классическим размеренным стуком было невозможно: то и дело железный лязг, рывок, заставляющий напрягать корпус и упираться ногами в пол, чтобы не слететь с нижней полки. Стоял жаркий август, и иссохшая равнина за окном, равнина, не способная породить сколько-нибудь значимых неровностей, плоским упрёком взирала на беснующиеся на гладких рельсах вагоны.
Пассажирский «Алматы – Нукус», как всегда, был переполнен. Тюки, ящики, какие-то ковры и матрасы, клеёнчатые сумки – всё распихано и утрамбовано под столами, над полками, в коридорах. Повсюду люди. Одни теснятся в проходе, другие лежат, свернувшись в позе эмбриона на своих вещах в тамбурах, третьи стыдливо присаживаются на откидные сиденья у окон. Купе проводника набито плотно: все плоскости заняты баулами и коробками, сверху вповалку – мужчины, дети. На полу женщина неопрятного вида, уложив на вытянутые ноги подушку, укачивает на ней новорожденного младенца. Ребёнок постарше, только встающий на ноги, без штанов, но в майке, крутится рядом, обсасывая угол посеревшей наволочки. Душно, тесно, неприятно.
«А что поделать? – разводит руками проводник. – Жалко людей. Денег на полноценный билет у них нет, а попасть домой надо. Ехать готовы на полу, вот… пускаем…»
Томящиеся в жаре потные пассажиры, жаждущие поймать мимолётный ветерок, вполголоса ругают проводников и безбилетников, поджимая ноги между чужими мешками и свёртками. Иногда из открытых дверей купе раздаётся нервное:
– Мужчина! Едете без билета, так отойдите от окна, нам дышать нечем, воздух перекрываете! Мужчина! Да что он, не слышит, что ли?! Отойди, говорю!
У окна в углу шестого купе в вагоне где-то в середине состава, сжимая в руке потёртый сенсорный телефон, сидел пожилой мужчина. Весь он был каким-то тонким, щуплым. На узких плечах – поношенный серенький пиджачок, старые брюки затянуты ремнём, в котором пришлось протыкать дополнительные дырочки. Летние туфли опрятные и чистые. Под ногами зажат потертый коричневый дипломат.
Напротив – девушка, уткнувшаяся в телефон, в полной изоляции от внешнего хаоса: с маской безразличия, в наушниках, с жвачкой во рту и фирменным кофейным стаканом в руках.
На верхних полках два тела, беззвучно и неподвижно спящих уже с Алматы.
Столик у окна, как и все столики во всех поездах, заставлен: бутылка воды, недопитый лимонад, пакет с печеньем, кульки с едой, около девушки – красная портативная колонка, вейп, чехол от наушников, зарядник для телефона.
Запиликал мобильный. Мужчина резко дёрнулся, вытянул подальше руку, рассматривая имя, поднёс трубку обратной стороной к уху и заулыбался.
– Алё! Приветствую, Илья Захарович! Да, да, здоров, еду! Құдай бұйыртса¸ буду завтра в половине восьмого. Нет, не надо встречать, не надо, я на автобусе доеду. Я налегке. Зайду с утра… Они ведь, знаете, что делают, – он нахмурился и невольно повысил голос: – Основание стены чабаны на сараи растащили! Всюду бутылки, стекло, коровьи лепёшки. Тот участок, который был раскопан, приняли, наверное, за свалку, там какой-то сгоревший мусор, шины! Я чабану говорю: «Ты что творишь, это твоих же предков город был!» А он глаза на меня