правый! Да ваши кардинальские мозги совсем свихнулись!
– Империа, отродье дьявольское! Нет! Нет! Красавица моя, душенька!
– Уважайте хоть сан свой! Не стойте на коленях. Глядеть противно!
– Ну, хочешь, я дам тебе отпущение грехов in articulo mortis[1]. Хочешь, подарю тебе всё своё состояние или, того лучше, частицу животворящего Креста Господня? Хочешь?
– Нынче вечером моё сердце не купить никакими богатствами, ни земными, ни небесными, – смеясь, отвечала Империа. – Я была бы последней из грешниц, недостойной приобщаться Святых Тайн, не будь у меня своих прихотей.
– Я сожгу твой дом! Ведьма! Ты приворожила меня и за то сгоришь на костре… Выслушай меня, любовь моя, моя душенька, обещаю тебе лучшее место на небесах. Ну скажи! Не хочешь? Так смерть тебе, смерть, колдунья!
– Вот как? Я убью вас, монсеньор!
Кардинал даже задохнулся от ярости.
– Да вы безумны, – сказала Империа. – Ступайте прочь, вы последних сил лишитесь.
– Погоди, вот буду папою, ты за всё заплатишь.
– Всё равно и тогда из моей воли не выйдешь!
– Скажи, чем могу я угодить тебе сегодня?
– Уйди.
Она вскочила, проворная, словно трясогузка, порхнула в свою спальню и заперлась на замок, предоставив кардиналу бушевать одному, так что пришлось ему в конце концов удалиться. Когда же красавица Империа осталась в одиночестве перед очагом у стола, убранного к трапезе, покинутая своим юным монашком, она разорвала на себе в гневе все свои золотые цепочки.
– Клянусь всеми чертями, рогатыми и безрогими, раз этот негодный мальчишка побудил меня задать кардиналу подобную трёпку, за что меня завтра могут отравить, а сам мне никакого удовольствия не доставил, клянусь, я не умру прежде, чем не узрю своими глазами, как с него живого шкуру будут сдирать. Ах, сколь я несчастна! – горько плакалась она, на сей раз непритворными слезами. – Лишь краткие часы радости урываю я то здесь, то там и должна оплачивать их тем, что подлым ремеслом занимаюсь, да ещё душу свою гублю!
Так Империа горестные пени свои изливала, словно телок, ревущий под ножом мясника, и вдруг увидела она в венецианском зеркале румяное лицо монашка, который ловко проскользнул в комнату и тихонько встал за её спиной. И тогда воскликнула она:
– Ты самый распрекрасный из монахов, самый миленький монашек на свете, который когда-либо монашничал, монашился, монашулил в сём священном любвеобильном городе Констанце. Поди ко мне, мой любезный друг, любимый мой сынок, яблочко моё, услада моя райская. Хочу выпить влагу очей твоих, съесть тебя хочу, убить любовью. О мой цветущий, благоуханный мой, лучезарный бог! Тебя, простого монаха, я сделаю королём, императором, папой римским, и будешь ты счастливее их всех! Твори тогда твою волю, рази мечом, пали огнём! Я твоя и докажу тебе это, ибо станешь ты вскорости кардиналом, хоть бы пришлось мне отдать всю кровь сердца, чтобы в алый цвет окрасить твою чёрную шапочку!..
Дрожащими руками наполнила