правы, – говорит Кэлвин, снова покраснев. – Примите мои извинения. Но если вы услышите или увидите что-то, имеющее отношение к недавним кражам, хочу подчеркнуть, что вы можете обратиться ко мне строго конфиденциально.
Мы трое встаем в неловком молчании, в полной тишине, если не считать скрипа отодвигающихся стульев и смачного стука моего сердца.
– Хорошего вечера, – говорит он, обращаясь к Карин и Белинде. – Марго, задержитесь на два слова?
Я себя выдала. Он заметил румянец у меня на щеках, нервную испарину на лбу и на верхней губе. Я киваю, но не сажусь. Я слышу, как за спиной с щелчком закрылась дверь.
– Я просто хотел убедиться, – говорит он, – что у вас дома все в порядке.
Я чувствую, как мой рот наполняется защитным ядом. Это происходит каждый раз, когда кто-то пытается лезть в мою жизнь; мой язык становится острым, как скальпель.
– Почему вы спрашиваете?
– Ну… – он окидывает меня взглядом, – вы в последнее время сильно похудели.
«А ты растолстел», – хочется сказать мне.
– Вам кажется, что это уместно? Обсуждать с сотрудницей ее тело?
Глаза у него расширяются на долю миллиметра; он выпрямляет спину.
– Я не имел в виду ничего предосудительного, просто… – он запинается, откашливается, – просто беспокоюсь.
– Не стоит беспокоиться. Я могу идти?
Он смотрит на меня в недоумении, как будто пытается понять, как так получилось, что его забота вызвала такую реакцию, а потом слегка вздыхает и говорит:
– Да, можете идти.
Я отрывисто киваю и ухожу, не обернувшись, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди.
Если он заметил, что я похудела, он может начать меня подозревать. В конце концов, я сперла у него обед.
Я иду в сторону фойе и думаю о словах Карин.
Ну тогда вам недолго осталось подождать, чтобы по воровке стало видно.
Горло у меня перехватывает от волнения. Когда становится видно, на двенадцатой неделе? Тогда у меня осталось три. Может, мне повезет и я буду одной из тех, по кому нельзя определить, что они беременны. Хотя ма любила шутить, что уже в какие-то шесть месяцев ей приходилось из-за моего веса ходить вразвалку.
Ты была моя маленькая жадина Мэггот, всегда хотела еще.
Я всегда ненавидела это прозвище. Мэггот[1]. Но к тому времени, как я поняла, что это означает, кличка уже прилипла: для всех я была Мэггот Барнс.
Выхожу из больницы и делаю глубокий вдох. Прохладный ветер щиплет мне щеки. Я достаю телефон, чтобы посмотреть, сколько времени, и вижу последнее сообщение.
Ник
Ты завралась, подруга. Заплатишь завтра в пять или будешь подбирать с пола зубы.
У меня во рту не остается слюны. Пытаюсь перечитать сообщение, но оно расплывается – так сильно трясется у меня рука. Он дал мне большой пакет травы, когда я еще была у него на хорошем счету, и сказал, что смогу заплатить, когда у меня будут деньги. Проблема в том, что денег, чтобы с ним расплатиться, у меня так и не появилось, а долги продолжали только расти. Очевидно,