можно уничтожить физически. Потому как Творцы носят такую же, если не слабее, не тоньше, не хрупче, человеческую ранимую оболочку. Одного уничтожили неподдающейся лечению немощью телесной, другого – официальным игнорированием и не печатанием, а третьего заставили как бы добровольно прорепетировать очередное фатальное самоубийство, представив сие действие очередным же приступом умопомешательства…
И слава богу, что есть такие сочинители текстов, которым я со всей детской непосредственностью завидую и в точности знаю, что иные мои скороспелые тексты не в пример изысканнее, и психологичнее, и литературно совершеннее их признанных и растиражированных в миллионах тиражей по всему белому свету.
Им повезло и до сих пор везет в тиражах, в женщинах (им бы сейчас мои годы!), в элитарном дачном одиночестве.
Да-да, милые мои, я завидую высшему сочинительскому одиночеству, которое полагается вам по рангу. Мне думается, вам также не нужно пошло суетиться, чтобы срочно добыть наличные прожиточные средства.
Для меня вы давным-давно уже знатные стахановцы-миллионеры, и бога ради держите этот свой имидж как можно дольше, он вам так к лицу, пусть и одряхлевшему и в творческих бороздах и мешочках, пусть из вас и песок (почтенный) сыпется, – голубчики, умоляю вас, держите марку баловней судьбы-матушки. И дай бог вам, голубчики, не испытать той фантастической боли – боли! – что пришлось испытать вашему старому (по стажу) литературному завистнику, когда он, точно доверчивый собачий сын, без оглядки полез в прижатый карман сторожа Гриши за ключиком для отмыканная наручников прислоненного и несколько в истерике юноши-рэкетира, специально оставленного Гришей живым для дачи важных показаний, – и, почти нащупав скользкий крестик, потерял всякую бдительность и заполучил от застрявшего и контуженого Гриши мощнейший удар прямо между своих растопыренных ног.
Гришина тренированная ляжка, можно сказать, впечатала внутрь таза мои неосторожно развешанные «помидоры»…
Одним словом, полный, подлый, празднично-десантный фейерверк, после лицезрения которого я впал в прострацию и вторым Гришиным ударом (странно-неощутимым, ватным) примерно в ту же причинную область был отброшен в какие-то лежалые кучи увядших испачканных листьев, кем-то заботливо прибранных к забору, и перестал на какое-то время существовать в этом по-осеннему чудесном полуночном вечере.
Этюд восьмой
Я искренне полагаю, что чье-нибудь чужое страдание всегда все-таки ненастоящее, умозрительное, оно все-таки всегда сбоку, и если все-таки переживать, то эти твои переживания скорее эстетического характера, умственного, но никогда глубинного, сердечного, – так уж подло, здраво устроена человеческая натура со всей ее психопатической театральщиной и выспренной сиюминутной сентиментальностью и как бы соучастием (сочувствием) при лицезрении чьей-либо боли-немощи.
Никакой телеприемник не нужно включать, никакие книжки не требуется листать про угнетаемых