о нем! Не осудившего, а в порядке дискуссии… ему были высказаны замечания, и весьма существенные. Впрочем, что я оправдываюсь! Да, осудившего за пораженчество, за недооценку революционного энтузиазма бойцов, за старорежимные замашки. Если вам так угодно… – небрежно бросил Михаил Николаевич, словно привыкший по воле необходимости угождать тем, кто этого вряд ли заслуживал.
– Что ж, спасибо за откровенность… – Дед поклонился так, чтобы в его поклоне угадывалось нечто фатовское и скандальное.
Тухачевского побледнел, а затем его бросило в краску.
– Это еще не вся откровенность, – раздельным, четким выговором произнес он. – Я мог бы высказать вам больше. От моей откровенности срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек.
– О, Маяковский! – воскликнул дед, словно для него не было большего удовольствия, чем услышать Маяковского из уст такого любителя искусства, как Тухачевский.
Глава третья. Измор и сокрушение: две стратегии
Сама повела бы полки
Еще до того, как Свечин стал у нас частым гостем, о нем постоянно вспоминали, им интересовались, он уже присутствовал в разговорах между матерью, отцом и дедом. И то, что для деда он был кумиром, о чем все прекрасно знали, обещало: и прочим домашним грозит та же участь – превратиться в его почитателей, хотя, казалось бы, Александр Андреевич к этому совершенно не располагал.
Он был штабным военным, кабинетным кротом, грузным, согбенным, облысевшим со лба, тяжелым на подъем. Одолевая лестницу, вытирал платком шею и часто приостанавливался под благовидным предлогом (взглянуть на часы, тронуть платком насморочный нос или пошарить в прохудившихся карманах), хотя на самом деле из-за коварной одышки и сердцебиения.
Но при этом держался молодцом, никогда не жаловался, не позволял себе раскисать. И всегда ставил себе в зачет, что на последних ступенях совершал рывок (марш-бросок), перешагивал через одну, а то и через две, словно позируя для картины «Переход Суворова через Альпы».
Не наделенный романтической внешностью, Александр Андреевич за счет других своих черт обладал особым даром притягательности, заразительного воздействия на людей – не только своих друзей, но и читателей.
А у нас Свечина читали, и его книги таинственным образом исчезали с полок деда, заимствованные под разными предлогами завсегдатаями дома: навести справку, уточнить дату, проверить какой-нибудь факт и отчеркнуть ногтем на полях особо нужное место. Наводили, проверяли, отчеркивали и сами не замечали, как, увлекшись, погружались в чтение.
Тем самым наша семья попадала под его неотразимое обаяние – сначала среднее поколение, затем младшее, а затем и более консервативное старшее. Поэтому неудивительно, что Свечин некоторым образом добрался и до наших тетушек, у которых, кроме уборки своих углов, охоты за молью, вязания в кресле и чтения, и дел-то особых не было.
Неискушенные по части стратегии, но зато падкие на образованность, широчайшую эрудицию и профессорскую импозантность, наши старушки признавали в нем