и Данию…
Доктор с изумлением посмотрел на нее и вдруг понял, кто перед ним. В последнее время в Париж по такому же маршруту уже попадали люди из России, бежавшие от революции. Ясно было, что с каждым месяцем их будет все больше – тех, кто сумеет вырваться. Уцелевшая русская знать хлынет за границу, и ее бо́льшая часть осядет в Париже.
– Мне очень жаль, мадам…
– И мне тоже. – Графиня печально улыбнулась. – Значит, воспаления легких нет?
– Пока нет.
– Кузина, от которой она заразилась, заболела пневмонией.
– Посмотрим. Я сделаю все, что будет в моих силах, и завтра утром навещу ее.
Однако к утру состояние Зои ухудшилось: она вся горела и то бредила, то впадала в полное беспамятство. Доктор прописал ей какое-то лекарство, добавив, что на него вся надежда. Когда еще через сутки портье сообщил Евгении Петровне, что Америка объявила войну Германии, эта новость оставила ее совершенно равнодушной. Какое ей было дело до войны и какое все это имело значение по сравнению с тем, что происходило рядом?
…Евгения Петровна сидела в номере, послав Федора за лекарством и фруктами. Федор проявлял чудеса изворотливости, добывая в Париже, где еду и все прочее отпускали по карточкам, то, чего требовала от него графиня. Он был очень рад тому, что повстречал водителя такси, говорившего по-русски: как и Юсуповы, тот совсем недавно попал в Париж. Он был князем и петербуржцем и дружил с Константином – все это Евгения Петровна не дала рассказать Федору: ей некогда было его слушать, здоровье Зои все еще очень тревожило ее.
Прошло еще несколько дней, прежде чем Зоя очнулась, обвела взглядом незнакомую убогую комнатку, посмотрела на бабушку и только тогда вспомнила, что они в Париже.
– Сколько же времени я больна? – спросила она, пытаясь приподняться в постели. Она испытывала страшную слабость: разве что кашель не терзал ее, как прежде.
– Со дня нашего приезда, дитя мое, почти целую неделю. Ты заставила нас с Федором поволноваться. Он обегал весь город, ища для тебя фруктов. Здесь – как в России: почти ничего нет.
Зоя кивнула, словно в ответ своим мыслям, и, глядя в окно, произнесла:
– Теперь я знаю, каково было Маше… Наверно, еще хуже, чем мне… Поправилась ли она?..
– Не надо об этом думать, – с мягким упреком сказала бабушка. – Конечно, поправилась: ведь прошло уже две недели, как мы покинули Россию.
– Да? – вздохнула Зоя. – А кажется – целая вечность…
Так казалось и Евгении Петровне, которая почти не спала с того дня, как они бежали из Царского Села, – она лишь изредка дремала на стуле, чтобы не беспокоить горевшую в лихорадке Зою и оказаться рядом, если внучка попросит чего-нибудь. Теперь она наконец могла дать себе роздых и лечь в ногах единственной в номере кровати.
– Завтра ты сможешь уже встать… А пока надо побольше есть, спать, набираться сил. – Она потрепала Зою по руке, а та слабо улыбнулась в ответ:
– Спасибо, бабушка. – И со слезами на глазах девушка прижалась щекой к этой когда-то