был не тот страх, что парализует человека, другой, заставляющий бежать, спасаться и драться, не за себя, за другого – он боялся за меня.
Запихнув последний зефир в рот, я собрала пакеты и коробки в один пакет, папа долго вырабатывал у меня привычку сразу убирать за собой. Он улыбнулся, одобрительно кивнув. Пока я одевалась, рассматривала куртку, он успел её немного почистить, папа разложил тюки с ветошью по местам, сунул мусор в карман и взял топор. Лезвие блестело, ручка была тщательно вытерта, как и у моей кувалды. Мы рассмеялись, опасно поигрывая перед друг другом оружием, строя страшные рожи, как в играх кривляются анимированные бойцы перед тем, как начать бить и колошматить всех подряд, включая и зрителей боя. Мы иногда с папой играли в такую смешную игру, где нам было интереснее побить зрителей и судей, в игре можно было делать всё, причём за каждого нокаутированного зрителя присваивались неплохие очки.
Вышли, в коридоре было также пусто. Перед выходом, я поняла это по звуку метро, усиливавшемуся с каждой пройденной дверью, папа кивнул на неприметную дверь. Это был туалет, чистый, с дешёвым низким унитазом и на удивление чистой раковиной. Я с удовольствием совершила всё, что хотела, умылась, разгладила грязные волосы руками, заплела тугую косу и вышла свежая, весёлая и немного счастливая, что папа рядом, и пускай это здесь, неизвестно где, чёрт с ним!
– А я знаю, как назвать это место! – воскликнула я радостно, обняв его за шею и расцеловав в щёки.
– И как же? – улыбнулся он в ответ, слегка покраснев от моих поцелуев, он всегда краснел, говорил, что не любит «телячьих нежностей», а я видела, что ему это очень нравится.
– Ничто! – гордо ответила я, довольная своей догадкой.
Не успел остыть воздух, растаять последний звук моего голоса, как мы погрузились в сплошную, давящую на уши тишину. Это было так неожиданно и пугающе, что я задрожала, но быстро взяла себя в руки, потёрла виски, уши – ничего не слышно.
– Ты меня слышишь? – спросила я папу, с радостью понимая, что слышу свой голос.
– Да, отлично слышу, – ответил он, не обращая внимания на тишину.
Тогда я взяла кувалду и со всего размаху ударила в стену так, что задрожал даже пол. Глухо, никакого звука, лишь глаза уловили, как стена пошла рябью, заколыхалась. Раскрылась дверь, и к нам подошёл работник метро. Он будто бы не видел нас, обошёл, ни разу не посмотрев, и скрылся в туалете. Мы спешно вышли на станцию.
Перрон был полон людей, все они были знакомы, как бывают знакомы пассажиры метро человеку, четверть жизни потратившему на дорогу сначала к институту, а потом к работе и обратно домой, но было в них что-то иное, непонятное сразу. Я не с первого взгляда уловила это, не обратила внимания. Мы старались не мешать пассажирам, обходили их, один раз я чуть не столкнулась с шумной компанией подростков, которые шли посреди перрона, размахивая руками, что-то крича, смеясь, но я не слышала их, как не слышала приходящих поездов, как не слышала других пассажиров, только своё участившееся дыхание и мерные уверенные шаги папы, спокойно шедшего впереди, не замечая других людей также, как