не сыщешь. Аргументы множились, да никто и не возражал. Оно бы конечно хорошо. Но так уж заведено. Спасибо, что хоть полгода выделили. А то бы и вовсе без латыни. Завкафедрой Марфа Александровна, пожилая дама, когда-то рыжеволосая, даже сочувствовала Сергею Генриховичу. Все поддерживали, сочувствовали, кивали, и было совершенно очевидно, что ничего не изменится.
Оставалась одна надежда – монаршая воля.
Тишина ректорской приемной, прошитая незримым напряжением. Ничто громкое, яркое, слишком живое не вправе себя здесь обнаружить. В приемной гасли чересчур пестрые наряды, теряли в росте великаны, сникали паяцы и скандалисты. То ли две настольные лампы так освещали входящих, то ли пышный ковер не давал чувствовать твердую почву под ногами, то ли секретари ухитрялись пришибить посетителей косвенными взглядами и голосами. А впрочем, не было ничего страшного ни в учтивых секретарях, ни в телефонных аппаратах, ни в большом окне, через которое виден был, как на ладони, дворик с деревьями и фонтаном, ни в лампах, ни в ковре. Напряжение происходило от близости власти. От радиации, способной повлиять на жизнь кого угодно и как угодно, причем не вполне понятно, от чего это зависит. Нельзя рассчитать, как ходить, как говорить, улыбаться или держать лицо каменным, что спасет, а что погубит. На каждого, кто входил в приемную (если это был не такой гость, который по своему положению выше хозяина кабинета), присутствующие – не только секретари – смотрели как на нарушителя тайных инструкций. Что это за инструкции, никто не говорил и не знал, но они точно были. Самая общая и упрощенная формулировка этих инструкций – не приближайтесь к власти.
За последний месяц Тагерт нарушал это правило трижды. Он знал, что приходить сюда не стоит, что воздух сказочной приемной вреден для здоровья и самоуважения.
У окна смыкались два стола-близнеца, осторожно цокала пишущая машинка, приглушенно картавил телефон. Стопки документов, пресс-папье, четыре городских и два местных аппарата, вымуштрованный отряд ручек и заостренных карандашей: канцелярские строгости. Но под лампой коротает дни игрушечный гном со вздыбленными зелеными волосами и провалившимся резиновым носом, каких водители вешают на зеркальце. В приемной три двери: направо пойдешь – к ректору попадешь, налево пойдешь – к проректору попадешь. И входная, точнее, выходная – вон из приемной. Где коня потеряешь, где голову – вопрос.
Ректорского секретаря звали Пашей, проректорского – Сашей. В глазах посетителей секретарь ректора был важней. Друг с другом Паша и Саша говорили по-свойски ласково, но посетитель – не дурак же. Невооруженной селезенкой посетитель чуял, где бугорок, а где пик Коммунизма. Поэтому проректорского Сашу все так и звали – Саша. А Пашу именовали Павел Сергеевич. Пашей он был для ректора, проректора и председателя профкома Уткина, когда Уткин пребывал в состоянии развязности и душевного подъема. А в таком состоянии он пребывал не всегда.
Проректорская