хлопала ресницами, выслушивая эту невероятную историю. Теперь ей стало ясно, откуда у ее сыночка столь явная нехватка умственных способностей.
– Я буду внизу ровно в четыре часов. Мне следует одеться grand toilette или по-домашнему?
– Мы подумали, что ты наверняка утомлена после дороги, и не приглашали гостей сегодня вечером.
– Вы так предусмотрительны, дзинкуе, хресна мати.
– Знаешь, Ганна, мне кажется, я уже осваиваю твой невозможный румынский язык, – рассмеялась Елена Матвеевна.
Девушка тоже рассмеялась и сказала:
– Это польский.
– Так ты еще и польский знаешь?
– Да, и еще греческий, валашский, цыганский… В нашем краю перемешалось столько всяких наций, а детям для того, чтобы вместе играть, надо учиться как-то общаться.
– И что же, вокруг не было русских детей?
– Нет, кроме наших, русинов, я имею ввиду галицийских славян. Галицийкой была моя мама. Но наш русский отличается от вашего, наш язык ближе к малороссийскому. Так что правильному русскому языку меня учил папа и его денщик. Надеюсь, он не слишком отличается от вашего?
Когда багаж полностью распаковали, Ганна удалила всех слуг, оставив при себе только Парашу.
– Ты поможешь мне одеться к обеду, – сказала она, усаживаясь за туалетный столик перед зеркалом. – Елена Матвеевна говорит, что ты искусно обращаешься с волосами. Надеюсь, ты сможешь что-нибудь сделать с моими?
Она вытащила из прически с полдюжины шпилек, и каскад черных волос заструился по ее плечам.
– Боже праведный! – воскликнула Параша. – Никогда прежде я не имела дел с такой массой волос. Они похожи на накидку.
– С ними столько хлопот, – сказала Ганна. – Папе нравятся длинные волосы, но говорят, что сейчас они выходят из моды, так что наверное, я их обрежу.
Параша приподняла длинные, черные как смоль, локоны. Они шелковисто заблестели в ее руках.
– Какая жалость, что вы собираетесь это сделать!
– Dracul![9] Ты говоришь в точности, как мой отец. Сегодня просто уложи их. Сможешь?
– Я подниму локоны вверх, сударыня, и заколю шпильками, если вас это устроит.
– Отлично!
Параша проявила чудеса, работая с волосами Ганны, а когда они были закручены и уложены изящными волнами, Ганна выбрала платье сверкающего изумрудно-зеленого цвета, отделанное черным кружевом. К этому наряду она одела изумрудное ожерелье своей матери. Платье плотно облегало талию и складками спускалось книзу. Корсаж открывал выпуклость белоснежной груди.
На ее родине ни одной девушке никогда не позволили бы появиться на людях в таком одеянии. Но, как и большинство из вещей Ганны, это платье раньше принадлежало ее матери. С началом войны туда практически прекратился подвоз дамских платьев, а юная девушка, быстро выросшая из своих коротких юбочек, должна была что-то носить. Ганна понимала, что этот наряд чересчур откровенен, но, в конце концов, Россия известна своим стремлением