мере и которое не позволяло ему совать нос в дела соседей. Возможно, его нерешительность отчасти объяснялась и легким налетом суеверия. Если незнакомец в самом деле злоупотреблял колдовством, то вряд ли мог выбрать для своих козней более подходящую ночь. В итоге человеколюбие одержало верх. Дед подошел к лачуге и толчком распахнул дверь – бедности неведомы ключи и запоры. При свете фонаря он увидел сцену, глубоко потрясшую его щедрое сердце.
На жалкой кровати, с мертвенно-бледным, изможденным лицом, с запавшими глазами, в комнате, лишенной каких-либо удобств, без огня, чтобы согреть его, без друга, чтобы его утешить, лежал и умирал беспомощный сосед, так долго наводивший ужас и сомнения на всю деревню. Его пес, дрожа от холода, съежился на закопченной рогожке. Мой дед потихоньку неуверенно подошел к постели и в своей обычной добродушной манере обратился к бедняге. Маленький человек в черном, услышав участливую речь, очнулся от забытья. Хотя сердце его почти превратилось в лед, в душе нашлась струна, откликнувшаяся на зов склонившегося над ним старика. Сочувствие было настолько непривычно для его уха, что напрягло угасающие органы чувств умирающего и подействовало, как тонизирующее средство, на его отвыкшие от человеческого общения эмоции.
Он поднял веки, но взгляд его был безучастным и тусклым. Он протянул руку – она была холодна. Попытался заговорить – слова застревали в глотке. Он указал на свои губы с глубоким выражением печали. Мой дед понял, что безобидный незнакомец, покинутый обществом, умирал от голода! В порыве сострадания он отправил слугу в поместье за едой. Немного теплой пищи восстановило силы отшельника, но ненадолго – было видно, что его земное паломничество подходило к концу и он приближался к мирному приюту, где «прекращается суета неправедных».
Его рассказ о злоключениях был краток и занял мало времени: слабость подкралась, усугубленная суровым временем года, он слег, не имея сил ни подняться, ни позвать на помощь. «Да если бы и смог, – горестно сказал он, – к кому я бы обратился? У меня во всем мире нет ни одного друга! Сельчане меня презирают и боятся. Я бы так и умер один среди христиан, и никто из соседей не скрасил бы мою последнюю минуту, не прикрыл мои потухшие очи, если бы вой моей собаки не привлек ваше внимание».
Его глубоко тронула доброта моего деда. Когда он взглянул в лицо благодетеля, по высохшей щеке затворника украдкой скатилась одинокая слеза. Бедный изгнанник – он пролил свою последнюю слезу, но могу поручиться – счет их шел на миллионы! Мой дед просидел с ним всю ночь. К утру больной постепенно угас. Когда в окно заглянуло восходящее солнце, он попросил приподнять его на постели, чтобы посмотреть на него в последний раз. Он некоторое время смотрел на солнце, охваченный подобием религиозного экстаза, и губы его шевелились, словно в молитве. Дикая догадка метнулась в уме деда: он идолопоклонник! Поклоняется солнцу! Прислушавшись, дед покраснел, устыдившись своего недостойного подозрения, –