вообразить не могла, что он заставит меня делать! Вы не подумайте, это было настолько далеко от всех мыслимых пошлостей или извращений, насколько нелепо и абсурдно. Посреди комнаты располагалась деревянная расписная конструкция. Поначалу я приняла ее за некую декоративную деталь интерьера: дощечка с витиеватым орнаментом в виде ярко-салатовых виноградных гроздей на небесно-голубом фоне была прикреплена к узенькой допотопной лавке, служившей подставкой. Позже выяснилось, что это – прялка. И моя задача состояла в том, чтобы прясть.
Едва он изложил свои безумные, но вместе с тем нехитрые требования, я возликовала в душе. «Вытягивать из кудели нить и накручивать на веретено – нехлопотное дело», – так думала я, предвкушая скорое освобождение. Но стоило приблизиться к лавке, как появившаяся без мыслимой причины туча сомнения заслонила свет едва вспыхнувшей надежды. Внезапное волнение нахлынуло, не отпуская ни на секунду с того момента, как я села за прялку. Он во всех подробностях разъяснил мне устройство прялки и технику работы с ней, как ни парадоксально – излишне, – непостижимо откуда, но я загодя знала тонкости ремесла – до того, как села на лавку, левой рукой потянула с лопасти нить льняного волокна, намотав ее на березовое веретено, что держала в правой руке. Руки знали, словно помнили скрытое от разума, и это страшило.
Он приходил на заре в неизменной маске, шурша новым бумажным пакетом с ежедневным пайком, а после уходил, чтобы вернуться на закате под умирающим светом дня забрать метры готовой пряжи. Так продолжалось изо дня в день. Сперва я спрашивала его: сколько я должна напрясть, чтобы он отпустил меня? Он только ехидно усмехался, оставляя вопрос без ответа. По прошествии месяца или около того все же ответил: «Для начала вы должны перестать спрашивать…» Ответ не внес ясности. Но задавать вопросы я перестала. Со временем пропало и желание их задавать. Я пряла и думала, в мыслях убегая из опостылевшего подвала к сияющему солнцем прошлому – жизни в любви, с любовью, в привычной нежности и покое, к бастиону семейного благополучия, который мнился нерушимым, а на поверку вышел хрупким, как надтреснутое стекло. Пальцы тянули нить, и мои мысли о прежней жизни, радостях любви вплетались в нее, а березовое веретено с острым кончиком и гладким вощеным стволом принимало кудель, а вместе с ней – мои сокровенные думы об утраченной радости и беспечном счастье, обрамленном беззаветной любовью. Веретено принимало вытекавшие с потом и слезами крупицы былого, в то время как тело мое и разум опустошались день за днем, пока не уподобились иссушенному роднику, откуда мой жадный мучитель все не оставлял попыток выцедить последние капли, с каждым новым закатом унося с собой новую катушку готовой пряжи.
В какой-то момент я поймала себя на том, что больше не помышляю о свободе. Прясть вошло в привычку. Эти тонкие нити льна на моих пальцах, послушное веретено, все мирно, покойно, бесстрастно. Мне не хотелось больше с ним говорить – не о чем спрашивать. Привычка стала мной – кудель, бесчувственные