сказок7», а я делаю около четырех страниц «Истории бедной Эффи8»; мы обедаем и читаем газеты, соглашаясь, что важных новостей нет. Я читаю «Гая Мэннеринга9» наверху в течение двадцати минут, а затем мы выводим Макса [собаку] на прогулку. На полпути к мосту мы оказались отрезаны рекой, которая заметно поднялась10; ее приливы и отливы словно биение сердца. И действительно, дорогу, по которой мы шли, уже через 5 минут пересек ручей глубиной в несколько дюймов11. Одна из странностей пригородов заключается в том, что даже самые мерзкие красные коттеджи всегда сданы в аренду; ни одного открытого окна – все занавешено. Полагаю, люди гордятся своими шторами и всерьез соревнуются в этом с соседями. В одном доме висели гардины из желтого шелка в полоску с кружевной вставкой. В комнатах там, наверное, полумрак, а еще, я уверена, въевшийся запах мяса и людей. Думаю, занавески – признак респектабельности. По крайней мере, Софи12 всегда настаивала на этом. Затем я пошла за продуктами. Субботний вечер – время великих покупок, и некоторые прилавки осаждали аж три ряда женщин. Я всегда выбираю пустые магазины, где, вероятно, выходит на полпенса за фунт13 дороже. Потом мы пили чай с медом и сливками, а теперь Л. печатает на машинке свою статью; будем весь вечер читать и ляжем спать.
3 января, воскресенье.
До чего ж странно, что древние традиции, похороненные, казалось бы, так давно, вновь всплывают в памяти. На Гайд-Парк-Гейт14 мы обычно выделяли воскресное утро для чистки серебряного столика. А теперь вдруг обнаруживаю, что здесь по воскресеньям я занимаюсь случайными делами: печатаю на машинке, убираюсь в комнате и веду бухгалтерию, достаточно запутанную на этой неделе. У меня есть три маленьких мешочка медяков, и каждый из них сколько-то должен другому. Во второй половине дня мы пошли на концерт в Квинс-холл15. Учитывая, что мои уши вот уже несколько недель были свободны от музыки, я считаю патриотизм низменным чувством. Под этим я имею в виду (пишу в спешке, ожидая Флору16 к обеду), что музыканты исполняли национальный и прочие гимны, а все, что я могла чувствовать, – это полное отсутствие эмоций во мне и всех окружающих. Если бы британцы открыто говорили о туалетах и совокуплениях, тогда их могли бы взволновать универсальные эмоции. Как бы то ни было, призыв к ощущению единства безнадежно запутался в шинелях и шубах. Я начинаю ненавидеть себе подобных в основном после того, как увижу их лица в метро. Мне и правда приятней смотреть на сырую говядину и серебристую селедку. Но в итоге пришлось простоять 40 минут на вокзале Чаринг-Кросс, и домой я вернулась поздно, пропустив визит Дункана17. Кроме того, воскресный Лондон вечером со всеми его электрическими шарами, наполовину закрашенными голубой краской, – самое мрачное место из всех. Длинные грязные улицы, едва хватает дневного света, но недостаточно электрического, чтобы разглядеть голое небо, невыразимо холодное и плоское*.
*