всё вокруг, совершенно всех, считая весь мир виновным в смерти моей матери. Я поднял свои глаза и взглянул ему в лицо. Оно выдавало нескрываемую грусть и скорбь. Я разглядел искреннее сострадание доктора и, не сумев сдержаться, разрыдался. Мистер Ричардсон обнял меня и тихонько погладил по спине.
После доктор помог мне пригласить священника, толстого старикашку с хитрым бегающим взглядом. Он забрал её, дав мне пару минут проститься, и в следующий раз мы смогли встретиться только во сне. Тогда я уже не плакал, честно. Но грусть, окутавшая меня, казалось, с ног до головы, сделала окружающий меня мир еще более серым, чем я его видел прежде. Потом был приют, затем другой, третий, и спустя пару лет скитаний по сиротским домам я очутился во Франции, в католическом приюте для мальчиков, для таких, как я, совершенно одиноких. Тогда мы были почти подростками, уже не дети, но и ещё и не взрослые.
Мой новый приют представлял собой серое каменное здание в несколько этажей, основательно заросшее мхом. На первом и втором ярусах находились классы, где нам преподавали грамматику и учили считать, там же размещалась столовая со столь скудной серой пищей полностью одинаковой консистенции – нечто несъедобного на завтрак, обед и ужин. На третьем и четвёртом этажах были спальни, большие залы с двухъярусными кроватями в два ряда. Моя кровать находилась в самом углу, возле большого окна со сломанным рычажком, из-за чего оно никогда не открывалось. Здесь было неплохо, правда. Особенно в сравнении с другими приютами, где я жил. Наши нянечки довольно терпимо относились к нам, почти не наказывали нас, за исключением тех случаев, когда кто-нибудь, по их мнению, не переходил все границы и не становился категорически неуправляемым. Такие вещи случались редко, но всегда заканчивались одинаково – все мы, почти 100 мальчишек, именно столько нас тогда содержалось, вставали в пижамах на колени и повторяли одну и ту же молитву о грехах и раскаянии.
Еще у нас был свой небольшой огород, где мы со старанием и заботой выращивали овощи – что-то продавали на городских ярмарках, что-то шло нам на еду. О мистере Четыре Солнца и Девять Лун я совсем позабыл, но его чудом сохранившаяся монета все также согревала мой внутренний карман потрёпанной жилетки, покрытой слоем серых заплаток.
Наша вторая встреча случилась под Рождество 1931 года. Тогда нас всех уже разогнали по постелям, потушили свечи, заперли высокие дубовые ставни и двери. Через несколько минут все, холодные и измотанные, прочитав молитву перед сном, крепко спали. Один я продолжал лежать и смотреть в вечно запертое окно, покрывшееся морозным узором. Ночь стояла ясная – на чистом чёрном небе я мог разглядеть, кажется, все звёзды, осыпавшие небосвод. Я любил ночь, я понимал её и разделял с ней каждое мгновение окружавшей нас темноты. Ночь являлась частью меня, продолжением моей жизни, всей палитрой нарисованного мира в моей голове.
Иногда, думая о ребятах, которые так же, как и я, волей случая или судьбы остались одни, я начинал завидовать им, ведь несмотря на серость дней, они могут видеть краски